«Вне православия русского человека
просто не существует».
Ф. М. Достоевский
В кризисные эпохи всегда наблюдается отрыв элиты от народа, его интересов, попытка изолироваться от народа, как в частной жизни, так и в общественной. Особую опасность представляет духовная деградация элиты, которая выражается в отказе от национальных духовных традиций. Потому что развитие государства есть в первую очередь развитие духовных традиций применительно к новым историческим реальностям. Новая историческая эпоха начинается не с преобразований производительных сил или производственных отношений, а с преобразования национальных духовных ценностей, на основе которых будут происходить изменения материального мира. Поэтому на духовную элиту общества всегда возлагается особая миссия сохранения и преобразования национальных традиций. К сожалению, элита не всегда способна выполнить эту миссию, как например, русское дворянство.
Дворянство в Московском государстве XIV-XVI веков не имело никаких сословных привилегий, – это было тягловое сословие, в этом смысле, ничем не выделявшееся среди других сословий. Землю и крестьян дворяне получали во временное пользование только за то, что они в случае военных действий «конными и оружными» должны были явиться с войсками на цареву службу.
Крестьянин, хотя и был прикреплен к земле, но был в своем достоинстве с дворянином ничуть не унижен и служил ему до тех пор, пока и дворянин служил царю, – он был таким же слугой царевым, каким был дворянин. Самодержавие совмещалось с демократическим самоуправлением на местах, – с земствами, состав которых был всесословным. Царь был представителем народа, защитником его свобод от посягательств на них имущих классов. Дворянство, которое по большей части составляло чиновничью бюрократию на местах, было под двойным контролем: сверху, – со стороны самодержца, и снизу, – со стороны народа.
Но дворянство давно мечтало о вольностях, о том, чтобы получить в наследственное пользование землю и закрепленных за нею крестьян и освободиться при этом от воинской повинности и государевой службы. Эти привилегии дали ему Петр и Екатерина, – с тех пор жизнь дворянина стала откровенно паразитической, «вольной». Такая праздная жизнь порождала духовную расслабленность и развращенность.
Для дворянства крепостное право стало способом паразитирования, для народа оно стало школой духовного становления. Алексей Федорович Лосев писал по этому поводу: «Тайна векового крепостного права есть тайна послушания и отказа от своей воли во имя спасения души через послушание истине». Дворянство вырождалось нравственно и становилось неустойчивым к влияниям чуждого духа – идеалы и жизненные образцы оно искало на Западе. Национальное достоинство народа было попрано, – весь традиционный уклад жизни нарушен, во-первых, – потому, что это делалось на местах насильственно, а во-вторых, – потому что элите всегда невольно подражают, она задает тон народной жизни.
Естественно, такой паразитический образ жизни дворянства по отношению к народу, когда выколоченные из народа миллионы шли на покупку безделушек, а деньги, необходимые на насущные народные нужды: на развитие промышленности, строительство дорог, просвещение уходили на Запад, – не мог не углубить разобщение народа и дворянства.
К концу XVIII века поляризация между дворянством и крестьянами достигает своего апогея. Попытка дворянства прийти к власти вылилась в прямое убийство императора Павла, который начал реформу по освобождению крестьян, возвратил Церкви, отобранные у нее имения, а также уничтожил привилегии дворян, полученные ими Жалованной Грамотой 1784 года, которая давала им личные привилегии и корпоративные права. Крестьянская реформа, едва начавшись, остановилась, – вольности дворянства были сохранены.
При Екатерине II русское дворянство испытало на себе сильнейшее влияние западных философов-просветителей, таких как Д¢ Аламбер, Дидро, Вольтер. Сама Екатерина состояла в личной переписке с этими философами, оплачивала издания книг, помогала им деньгами. Дени Дидро испытывал сильную материальную нужду. Екатерина выкупила у него библиотеку за фантастическую по тем временам сумму, – оставила библиотеку у него, а его сделала хранителем этой библиотеки с огромным окладом. Весь Париж расценил эту акцию как благотворительную, – и аплодировал Екатерине. Раз сама императрица интересовалась этой философией, то незнание ее было дурным тоном, – провинциальной отсталостью. Поэтому и увлечение философией просветителей носило характер великосветской моды.
У дворянства появляется новое увлечение, – интерес к мистической литературе. Дворяне взахлеб читают западных мистиков, таких как Юнг, Штиллинг, Эккартсгаузен, Беме, Сен-Мартен, Свединборг. Эккартсгаузена и Сведенборга рекомендовали читать даже в духовной академии, хотя Сведенборг фактически являлся основателем новой антихристианской религии.
Обнаружив в себе страсти и не зная, как вести с ними борьбу, дворяне выбрали западный вариант их «обуздания». Идеалом светского человека становится «комильфо», – человек, подавивший в себе эмоции, ведущий себя безупречно в обществе. Такая внешняя задача исключала аскетическую работу по преображению страстей. Человек мог быть весьма любезным и даже радушным в обществе, по его поведению и лицу невозможно было понять его внутреннюю жизнь, он как бы являл некий «идеал» спокойствия, но во внутреннем его состоянии не происходило никакого изменения в сторону добра, скорее, наоборот, такое «оседлание» страстей порождало неимоверную гордыню. Подобная мистика и аскетика оказывались совершенно бесплодными и вредными в духовном отношении.
Но главное увлечение дворянства составила мистика каббалистическая. «Для всей этой мистики, – пишет Флоровский, – очень характерно резкое различие ступеней или степеней, и эта несдержанная стремительность и торопливость в искании или приобретении каких-то «высших» степеней или посвящений». Дворян увлекал именно эзотеризм, – в нем они чувствовали некий оттенок духовного аристократизма, который позволял им противопоставить себя остальным, – духовным профанам. В это время мистицизм становится общественным течением и одно время даже пользуется правительственной поддержкой».
Библейское общество, которое распространяло подобную литературу, пользовалось покровительством самого императора. Современник, писатель и журналист Николай Иванович Греч, писал: «Кто не принадлежал к Библейскому обществу, тому не было хода ни по службе, ни при дворе». Библейское общество в то время состояло сплошь из масонов. Существовала даже поговорка: «Ну, кто же нынче не масон»?
Так постепенно, происходит отказ дворянской элиты от национальной духовной традиции. Православная нравственность постепенно перестает быть основой самосознания русской элиты, что позднее приведет к широкому распространению атеизма и падению Российской Империи. Отрыв от духовных ценностей собственной культуры всегда заканчивается катастрофой.
Вплоть до начала ХХ века Церковь оставалась по существу индифферентной к социальному запросу русского общества и русской истории. Вопрос русской интеллигенции «что делать?», возможно, потому и звучит столь категорично, что антитезой ему в традиционном церковном сознании стоит не менее категоричный ответ – «смиряться» – не делать ничего, ибо этот мир обречен и не подлежит изменению и оправданию. Это не просто противостояние светского и церковного миропонимания. Особая глубина проблемы состоит в том, что социальный вопрос, лишь по форме есть вопрос общественно-политический, сущность же его – в христианских началах человеческих отношений.
Молчание Церкви в этом ключевом вопросе русской жизни XIX века предстает явным контрастом на фоне духовно-исторической активизации русской интеллигенции. То и другое взаимосвязано в очень многих отношениях. Но взаимосвязь эта не просто компенсация, а глубокий, драматический мировоззренческий дисбаланс русского самосознания, распад его души и разума, приведший в итоге к серьезным трагическим последствиям. Вера русской интеллигенции из области отвлеченных религиозных измерений сместилась в реальную ткань истории, обретя свою предметность в области социального переустройства в надеждах на осуществление на земле общественного социального идеала. Это вполне в духе Русской идеи и в русле русской истории, но без опоры на фундаментальные начала христианства, которые как одухотворенные истины хранимы именно в Церкви, подобная вера бессильна.
На этом переходе произошел мировоззренческий срыв Русской идеи, распад ее целостного религиозно-исторического смысла. Здесь содержание русской истории и история русской Церкви словно отделились друг от друга, и пошли каждая своей дорогой: русская государственность – к краху, а русская Церковь – к мученичеству.
Кто тут виноват: русская Церковь или русская интеллигенция? Вопрос риторический. Вся русская интеллигенция была от рождения крещеной частью православной Церкви. Поэтому даже с этой формальной точки зрения глубочайший кризис русской истории – революция начала ХХ века, можно с полным правом считать историческим кризисом русского православия. Как идеологическое основание русской государственности, Церковь утратила внутреннюю мировоззренческую связь с обществом, и, как следствие, – историческую адекватность своей пастырской миссии.
Социальный пафос русской интеллигенции, действительно, во многом имел религиозные основания, что многократно подчеркивалось различными мыслителями. Так, С. Булгаков пишет: «Известная неотмирность, эсхатологическая мечта о Граде Божием, о грядущем царстве правды и затем стремление к спасению человечества – если не от греха, то от страданий – составляют, как известно, неизменные и отличительные особенности русской интеллигенции. Боль от дисгармонии жизни и стремление к ее преодолению отличают и наиболее крупных писателей-интеллигентов… В этом стремлении к Грядущему Граду, в сравнении с которым бледнеет земная действительность, интеллигенция сохранила, быть может, в наиболее распознаваемой форме черты утраченной церковности».
Однако будучи оторванной от церковной традиции, эта «религиозность» оказывается искаженной и ложной, часто оборачиваясь своей противоположностью – атеизмом и человекобожием, верой в самодостаточное совершенство человека, в бесконечный прогресс, осуществляемый его силами. Духовная слепота этой веры, соединяясь с человеческой гордостью, часто оборачивалась крайним революционным радикализмом.
Показательны в этом отношении слова лидера партии «Народная Воля» А. Желябова, сказанные им на процессе после убийства народовольцами Александра II: «Крещен в православии, но православие отрицаю, хотя сущность учения Иисуса Христа признаю. Эта сущность учения среди моих нравственных побуждений занимает почетное место. Я верю в истину и справедливость этого учения и торжественно признаю, что вера без дел мертва есть и что всякий истинный христианин должен бороться за правду, за право угнетенных и слабых и, если нужно то за них пострадать: такова моя версия».
Сюда же можно отнести и знаменитый «Катехизис революционера» С. Нечаева, который, по словам Н. Бердяева, «есть своеобразно-аскетическая книга, как бы наставление к духовной жизни революционера». И предъявляемые им требования суровее требований православной аскезы. Революционер не должен иметь ни интересов, ни дел, ни личных чувств и связей, ничего своего, даже имени. Все должно быть поглощено единственным, исключительным интересом, единственной мыслью, единственной страстью – революцией».
Дисбаланс русского самосознания, накапливавшийся на протяжении всего XIX века, привел к своему закономерному результату. Крайняя историческая поляризация русского духа обернулась крахом русской государственности. Уход Церкви из актуальной истории в область небесного и погружение общества в область земного означал полный распад Русской идеи, разрыв ее целостной духовно-исторической сущности. Это и ознаменовало собой конец земного пути традиционной русской государственности, начавшейся именно как единство живого христианского духа и конкретной национальной истории.
Но могла ли иначе складываться русская история в XIX – XX веках? Думается, что нет. Истинное национальное самосознание, как путь к истинному историческому самоопределению народа, складывается из искреннего самопознания через освоение всего реально-исторического диапазона национальной идеи как дерзновенное осуществление ее заданий в реальной исторической практике. Ибо национальная идея – это не отвлеченная и условная мировоззренческая формула, а конкретное задание национальной истории, которое рано или поздно должно быть осуществлено в практике реальной жизни.
С этой точки зрения, жертвенный исторический подвиг русской интеллигенции XIX века, как и подвиг советского народа в ХХ веке, имеет безусловное историческое оправдание. Крах традиционной русской истории не был ее аннигиляцией. Даже в своей односторонней форме безрелигиозного социализма Россия явила миру великую Советскую цивилизацию ХХ века, что является неопровержимым свидетельством необычайной творческой силы Русской идеи.
Валерий Бухвалов, доктор педагогических наук
