В сознании многих людей коммунизм и социализм являются чуть ли не синонимами, и уж как минимум очень близкими по смыслу понятиями. Однако это не так, совсем не так. В книге «Миссия России. Православие и социализм в XXI веке» А.Е. Молотков дает четкое разделение между тем и другим. И это важно не только с точки зрения теории, но и практики нашей жизни. Отказавшись от коммунистической идеологии, мы выплеснули с грязной водой ребенка – социалистическую организацию общественных отношений. Сегодня нам этого сильно не хватает.
В традиции ХХ века мы привыкли к отождествлению социализма и коммунизма просто как разных стадий одного и того же явления, не замечая того, что социализм был системой социально-экономических отношений, а коммунизм ¾ идеологией, под эгидой которой он осуществлялся. Между тем, в том же ХХ веке некоторые социально-экономические элементы социализма, такие, как государственное планирование, национализация некоторых отраслей промышленности, социальные дотации и другие были реализованы на совершенно иной идеологической основе ¾ идеологии национализма в Германии или либерализма в Швеции. На этом основании совершенно абсурдно обвинять социализм как способ социальной самоорганизации в коммунизме, нацизме, или … конфуцианстве.
Это принципиально важный момент. Социализм как экономический строй, как система социально-экономической организации общества допускает разные идеологии. При этом само присутствие идеологии в системе социализма есть обязательное условие его осуществимости как необходимость объединения сознания общества в единой высшей системе смыслов, организующей его как одухотворенное целое в единый социальный организм. Какова эта система смыслов - идеология, зависит от конкретно-исторических условий, национально-культурных особенностей и религиозных верований данного общества.
В нашем же случае важно понять, что жесткая привязка до отождествления в общественном и политическом сознании осуществленного в Советском Союзе социализма и коммунистической марксистско-ленинской идеологии ¾ совершенно не является правомочной или обязательной. Главное здесь ¾ связка социализм ¾ идеология, качество же и содержание идеологии может быть, условно говоря, любым: лишь бы она выполняла функцию высшего общественного единения.
Поэтому социализм не может не быть идеологическим, а если точнее ¾ религиозным. Ибо всякая идеология, как было показано выше, в конечном итоге имеет религиозное основание, несет на себе теократические функции. И религиозность русского коммунизма, о которой единодушно говорили все размышлявшие о нем русские мыслители, являлась не случайным или злонамеренным свойством коммунизма, а необходимым условием осуществимости социалистической самоорганизации общества. Даже если эта религиозность была основана на атеизме как особой форме материалистической идеологии. Просто религиозность здесь не знает своего истинного Предмета, перенося его священные функции на абстрактную идею светлого будущего как трансцендентное состояние истории.
Поэтому понятие «религиозный социализм» (Н. Бердяев) есть фундаментальное определение социализма как такового. Иного социализма быть не может. Вопрос остается лишь в степени глубины и истинности предмета религиозности, и в этом отношении нет никаких противопоказаний к тому, чтобы в качестве подобного предмета была принята христианская Истина. Но не в качестве еще более «светлого будущего», а как источник более светлого настоящего.
С этой точки зрения советский социализм по своей методологии был достаточно близок к правильному подходу: вспомним постоянную обращенность к воспитанию общественной сознательности, чувства коллективизма, различные формы безвозмездного общественного труда. Однако при всей правильности общего социалистического принципа, данные проявления общественно-безвозмездной деятельности или самоотдачи были лишены своего главного личностного источника ¾ глубокой христианской мотивации, основанной на любви к ближнему и духовной победе над остатками эгоизма. Эта деятельность апеллировала скорее к общественному инстинкту, чем к личной духовной сознательности. Неустойчивость личного ценностного самосознания привела в итоге к уклонению за тем же личным достатком, что как внутреннее противоречие непрерывно подтачивало основы советского общества ¾ и обрушило его в конце концов.
О христианском социализме. Вплоть до начала ХХ века Церковь оставалась по существу индифферентной к социальному запросу русского общества и русской истории. Вопрос русской интеллигенции «что делать?», возможно, потому и звучит столь категорично, что антитезой ему в традиционном церковном сознании стоит не менее категоричный ответ ¾ «смиряться» - не делать ничего, ибо этот мир обречен и не подлежит изменению и оправданию. Это не просто противостояние светского и церковного миропонимания. Особая глубина проблемы состоит в том, что социальный вопрос, лишь по форме есть вопрос общественно-политический, сущность же его ¾ в христианских началах человеческих отношений.
Молчание Церкви в этом ключевом вопросе русской жизни XIX века предстает явным контрастом на фоне духовно-исторической активизации русской интеллигенции. То и другое взаимосвязано в очень многих отношениях. Но взаимосвязь эта не просто компенсация, а глубокий, драматический мировоззренческий дисбаланс русского самосознания, распад его души и разума, приведший в итоге к серьезным трагическим последствиям. Вера русской интеллигенции из области отвлеченных религиозных измерений сместилась в реальную ткань истории, обретя свою предметность в области социального переустройства в надеждах на осуществление на земле общественного социального идеала. Это вполне в духе Русской идеи и в русле русской истории, но без опоры на фундаментальные начала христианства, которые как одухотворенные истины хранимы именно в Церкви, подобная вера бессильна.
На этом переходе произошел мировоззренческий срыв Русской идеи, распад ее целостного религиозно-исторического смысла. Здесь содержание русской истории и история русской Церкви словно отделились друг от друга, и пошли каждая своей дорогой: русская государственность ¾ к краху, а русская Церковь ¾ к мученичеству.
Кто тут виноват: русская Церковь, или русская интеллигенция? Вопрос риторический. Вся русская интеллигенция была от рождения крещеной частью православной Церкви. Поэтому даже с этой формальной точки зрения глубочайший кризис русской истории - революция начала ХХ века, можно с полным правом считать историческим кризисом русского православия. Как идеологическое основание русской государственности, Церковь утратила внутреннюю мировоззренческую связь с обществом, и, как следствие, ¾ историческую адекватность своей пастырской миссии.
«Православное религиозное воспитание, ¾ отмечает Н. Бердяев, ¾ неблагоприятно для исторической жизни народов; оно мало научает общественному и культурному строительству, мало дисциплинирует личность. Православие вечно колеблется между максимализмом святости и минимализмом довольно низменной бытовой жизни. Русское православие создало ослепительные образы святости и воспитало в народе культ святости и святых. Но очень мало сделало для развития в русском человеке честности и ответственности для религиозного укрепления в нем энергии, необходимой для творчества истории и культуры».
Социальный пафос русской интеллигенции, действительно, во многом имел религиозные основания, что многократно подчеркивалось различными мыслителями. Так, С.Булгаков пишет: «»Известная неотмирность, эсхатологическая мечта о Граде Божием, о грядущем царстве правды и затем стремление к спасению человечества ¾ если не от греха, то от страданий ¾ составляют, как известно, неизменные и отличительные особенности русской интеллигенции. Боль от дисгармонии жизни и стремление к ее преодолению отличают и наиболее крупных писателей-интеллигентов… В этом стремлении к Грядущему Граду, в сравнении с которым бледнеет земная действительность, интеллигенция сохранила, быть может, в наиболее распознаваемой форме черты утраченной церковности».
Однако будучи оторванной от церковной традиции, эта «религиозность» оказывается искаженной и ложной, часто оборачиваясь своей противоположностью ¾ атеизмом и человекобожием, верой в самодостаточное совершенство человека, в бесконечный прогресс, осуществляемый его силами. Духовная слепота этой веры, соединяясь с человеческой гордостью, часто оборачивалась крайним революционным радикализмом.
Показательны в этом отношении слова лидера партии «Народная Воля» А. Желябова, сказанные им на процессе после убийства народовольцами Александра II: «Крещен в православии, но православие отрицаю, хотя сущность учения Иисуса Христа признаю. Эта сущность учения среди моих нравственных побуждений занимает почетное место. Я, верю в истину и справедливость этого учения и торжественно признаю, что вера без дел мертва есть и что всякий истинный христианин должен бороться за правду, за право угнетенных и слабых и, если нужно то за них пострадать: такова моя версия». Сюда же можно отнести и знаменитый «Катехизис революционера» С. Нечаева, который, по словам Н.Бердяева, «есть своеобразно-аскетическая книга, как бы наставление к духовной жизни революционера». И предъявляемые им требования суровее требований сирийской аскезы. Революционер не должен иметь ни интересов, ни дел, ни личных чувств и связей, ничего своего, даже имени. Все должно быть поглощено единственным, исключительным интересом, единственной мыслью, единственной страстью ¾ революцией».
Дисбаланс русского самосознания, накапливавшийся на протяжении всего XIX века, привел к своему закономерному результату. Крайняя историческая поляризация русского духа обернулась крахом русской государственности. Уход Церкви из актуальной истории в область небесного и погружение общества в область земного означал полный распад Русской идеи, разрыв ее целостной духовно-исторической сущности. Это и ознаменовало собой конец земного пути традиционной русской государственности, начавшейся именно как единство живого христианского духа и конкретной национальной истории.
Но могла ли иначе складываться русская история в XIX – XX веках? Думается, что нет. Истинное национальное самосознание, как путь к истинному историческому самоопределению народа, складывается из искреннего самопознания через освоение всего реально-исторического диапазона национальной идеи как дерзновенное осуществление ее заданий в реальной исторической практике. Ибо национальная идея ¾ это не отвлеченная и условная мировоззренческая формула, а конкретное задание национальной истории, которое рано или поздно должно быть осуществлено в практике реальной жизни.
С этой точки зрения, жертвенный исторический подвиг русской интеллигенции XIX века, как и подвиг советского народа в ХХ веке, имеет безусловное историческое оправдание. Крах традиционной русской истории не был ее аннигиляцией. Даже в своей односторонней форме безрелигиозного социализма Россия явила миру великую Советскую цивилизацию ХХ века, что является неопровержимым свидетельством необычайной творческой силы Русской идеи, феноменологическим подтверждением ее исторической реальности и ступенью к дальнейшему, качественно новому, расцвету русской цивилизации XXI века.
Говоря о возможности подобного нового социального христианства О.С. Булгаков писал: «… Я лично думаю, что здесь мы имеем еще не раскрытую сторону христианства, и ее раскрытие принадлежит будущему. Для христианства, конечно, недостаточно приспособляться к происшедшим в жизни независимо от него изменениям … как это было и есть до сего времени. Оно призвано вести народы, пробуждать их совесть и напрягать их волю к новым целям, которые объемлются в их безмерности. Иными словами, мы чаем пробуждение нового пророчественного духа в христианстве … и на его дальнейшее возгревание уповаем в послебольшевистской России. Речь идет о большем, нежели христианский социализм в разных его видах, как он существует во многих странах. Речь идет о новом лике христианства общественного, о новом образе церковности и творчества церковного социального, то, что ныне называется социализмом, есть только один из внешних прообразов того изобилия даров, которые содержит в себе Церковь».
Валерий Бухвалов,
доктор педагогических наук
