Жила-была девочка, и были у нее папа-мама, брат, кот, третий курс, подружки, хобби, сад, 15 кустов роз, холм и речка, лингафонный кабинет и звезды над московскими бульварами.
Как-то перед Новым годом у нее появился еще и Интернет...
Девочка готовилась встречать Рождество, шуршать праздничной упаковкой, заворачивая подарки для папы-мамы, брата, кота, подружек, рассыпать на кухне корицу в попытке испечь Рождественский штоллен («Мам, ну его же заранее пекут»), стоять в ночном храме в шаге от окутанной ароматом хвои иконы Рождества Христова и в двух – от Вифлеемской пещеры.
Она зашла в сеть только на минутку утром 2 января...
6-го, поздним вечером, она очнулась: папа-мама и брат собирались на службу, кот потерянно моргал на диване, подарки валялись на нижней полке шкафа, неразрезанная обертка – в верхнем ящике стола, на столе – никакого штоллена.
Девочка вскочила, заметалась, собираясь, звонко чмокнула папу-маму, брата, подхватила на руки кота, нахлобучила на лоб шапку и объявила:
– Я готова!
В этом году Вифлеем оказался очень далеко от девочки. Или она от него?
На службу они успели, повеселевшие папа-мама, брат и девочка стояли почти у праздничной иконы, вот только в этом году Вифлеем оказался очень далеко от девочки. Или она от него?..
Шли домой, разговлялись, отдыхали, вручали подарки (девочка успела завернуть коробочки в обертку), пели колядки. Когда все легли, девочка на минутку включила компьютер.
Через 9 часов на кухне запел чайник, и девочка, пошатываясь, вышла к завтраку.
Так прошли Святки. За ними – обычные дни. И наступил Великий пост.
Впервые за много лет девочка не причастилась в Великий Четверг.
На Пасху громко, делая вид, что не замечает грусти папы-мамы и брата, кричала:
– Христос воскресе!
«И сущим во гробех живот даровав», – ликовал хор, а девочка на этих словах умолкала и старалась сделаться меньше ростом.
Она хотела, чтобы поскорее закончилась пасхальная служба, и она вернулась в свой уютный обжитой склеп
Она не хотела «живота», т.е. жизни, – она хотела только, чтобы поскорее закончилась пасхальная служба, и она вернулась в свой уютный, темный, обжитой склеп.
В нем и прошли ещё три года. Три Рождества, три Пасхи, три весны, три лета, три зимы, три осени.
А девочка все жила в коконе, который отстояла в борьбе с папой-мамой (брат сдался сразу) яростными криками: «Это моя жизнь!», «А что я такого делаю?», «Да что вы ко мне прицепились?», «Я в сети учусь! Я делом занимаюсь», «Что, я отдохнуть уже не имею права?» и, наконец, – «Оставьте меня все в покое!»
Оставили. Отныне кокон был защищен надежно, никто девочке не мешал, кроме, разве что, времени.
Оно нет-нет, да и давало о себе знать.
То выглянет девочка ненароком в окно, а там, глядь, вместо вчерашней осенней слякоти ... цветут одуванчики. Или прямо поверх зацветшего каштана кружится снег.
То подружка позвонит – уже замужем. «Что значит – когда успела? Я ж тебя еще на свадьбу звала! А ты: ‟Занята-занята!ˮ»
То старые лекции на глаза попадутся: «Лексикология», «Семантические коды», «Герменевтика». Я правда в этом разбиралась?..
Жизнь жила себя дальше, и, занятая этим нехитрым процессом, она больно жалила девочку, и та вновь уползала в свой кокон раненой гусеницей, которой не стать бабочкой.
Кокон Интернета, любимых форумов, сериалов, обсуждений, фанфиков и клипов, а еще сон были спасением, прибежищем, друзьями. Единственными, кто утешал, убаюкивал, усыплял.
«Спи, моя радость, усни».
И девочка спала – еще осень, еще зиму, еще половину весны.
***
Была суббота Лазаря, когда ее безнадежными голосами позвали в храм.
Была суббота Лазаря, когда девочка, вдруг услышав эти голоса, резко приподнялась и вновь осела на кресло. Она крепко провела ладонями по лицу, сверху-вниз, снизу-вверх, сжала виски и так замерла.
Девочка замерла, а под ногами бурлила земля, будто весь ад восстал, девочка это почти физически ощущала.
Под ногами бурлила земля, будто весь ад восстал, девочка это почти физически ощущала
– Останься, вернись, не смей, куда ты, – визжали тысячи голосов внутри, голоса прожитых впустую дней.
Девочка даже дышать перестала. Кокон был совсем рядом, только на кнопку нажми. И больше уже никогда – она это чувствовала – не будет этой сокрушительной опасности, этого мучительного выбора.
Остаться здесь, в мире и покое, – пойти туда, куда зовут, где воскрешают.
Воскреснуть – или умереть понадежнее.
Девочка сидела, замерев, и камень, приваленный к дверям гроба, не шевелился, и, может быть, все мироздание в то мгновение затаило дыхание, потому что нет ничего более удивительного во вселенной, чем Бог, восстающий из-под пяты сатаны в сердце человеческом[1].
– Я пойду с вами, – спокойно сказала, поднимаясь, девочка.
***
Она слушала Евангелие на литургии. Она видела на иконе обмотанного пеленами бывшего мертвеца. Она видела, как подходят к Чаше Жизни.
Вернувшись домой, девочка кратко написала в чаты и форумы, что уезжает. За границу.
Это было правдой.
Всю Страстную седмицу девочка провела за границей – в евангельском Иерусалиме московского храма, в Вифании, в устланной горнице.
В Великий Четверг девочка исповедовалась под печальные вздохи священника.
– Батюшка, а можно мне причаститься? – обреченно спросила она, понимая, что нельзя.
И на всю жизнь запомнила, с какой твердой, ликующей уверенностью, с какой счастливой, победной верой прозвучало краткое:
– Обязательно!
Девочка отходила от Чаши и думала: «Вот я и снова жива. И все теперь новое, а старое – прошло».
И была Пасха, и «не осталось ни единого во гробех», и девочка знала, что это – правда.
***
А после снова началось и пошло время, и бывало, что на девочку нападало отчаяние. Ведь тех лет – так и не прожитых, опустевших навсегда – не вернуть.
Тех лет – так и не прожитых, опустевших навсегда – не вернуть
Спасала евангельская притча.
Работник одиннадцатого часа потерял больше лет, улыбалась себе девочка. Тогда мне тоже не след отчаиваться.
И стоило опуститься рукам и подогнуться коленям, как девочка вспоминала свою жизнь в коконе. Жизнь-в-смерти, тягучую, как затянувшийся кошмар, и столь же властную, одурманивающую, парализующую – и в конце концов замыкающую в макет ада, который, как и Ад в натуральную величину, запирается изнутри.
И девочка делала счастливый глубокий вдох и с новой силой рвалась вперед, прочь, подальше от смерти – поближе к Жизни жительствующей.
Жила-была девочка.
