Статья посвящена обсуждению и интерпретации мнений Достоевского о Церкви и ее отношении к социальному вопросу. Рассматривая две главы из «Дневника писателя», в частности, посвященные полемике с Градовским, автор обращает особое внимание на понимание писателем проблем личного спасения и справедливого общественного устройства, в частности, его отношение к социализму, «социальному христианству», его трактовку социального идеала и его осуществимости на земле.
Фёдор Михайлович Достоевский (1821-1881 гг.) в русском сознании — фигура поистине знаковая. А потому его мысли по самым важным для русского бытия проблемам приобретают исключительное значение. Проблема взаимоотношений Церкви и общества — вот что владело тогда лучшими русскими умами, и потому неудивительно, что и для Достоевского она в центре внимания. Но великий писатель одновременно — и великий христианин. В зрелый период своего творчества он всегда стремился подходить к решению любой общественной проблемы с позиций христианской нравственности, заповедей любви к Богу и ближнему. И в отношении Церкви к этим проблемам писатель старался занять наиболее ортодоксально-православную позицию. Обладая исключительно чуткой совестью и огромным стремлением к истине, Фёдор Михайлович видел, что позиция официальных структур Церкви не всегда оказывалась безупречной. И ни в коей мере не отступая от сути Православия, он старался сказать новые слова, несколько иначе осмыслить великие проблемы. В этом плане интересными являются мысли Достоевского о Церкви и ее отношении к социальному вопросу.
Ныне творчество Достоевского изучено вдоль и поперек, так что и на эту тему написано достаточно, но далеко не всегда объективно — уж слишком хочется каждому привлечь его в свой лагерь. Мы попытаемся прояснить этот вопрос на материале двух глав его «Дневника писателя».
1. Ответ Градовскому.
Пушкинская речь Достоевского, произнесенная в Москве 8 июня 1880 г., произвела на слушателей огромное, прямо-таки магическое действие. Присутствующие в зале обнимались, целовались и даже, от избытка чувств, падали в обморок. Вскоре, однако, появились более трезвые и даже отрицательные отзывы. Так, проф. А.Д. Градовский опубликовал статью «Мечты и действительность», с критикой речи писателя (газета «Голос», 25 июня 1880 г. N 174).
Стоит заметить, что Александр Дмитриевич Градовский (1841-1889 гг.) — личность в то время весьма известная: профессор Санкт-Петербургского университета, авторитетный правовед и публицист, говоря современным языком, политолог, отстаивавший мягко-консервативную идею общественного устройства на основе государства, собственности и Церкви. Градовский — патриот. Отрицательно относясь к социализму, он, тем не менее, был сторонником сильного государства, обеспечивающего, однако, развитие личности каждого из его граждан.
Для Достоевского Градовский — «либеральный профессор» и западник. И писатель, напечатав свою речь в августовском «Дневнике писателя» за 1880 г., там же дает и отповедь Градовскому. Интересно, что этот «ответ Градовскому» по горячим следам был оценен следующим образом. Так, журнал «Слово» писал: «И как жалок показался нам в своем ответе г. Достоевский (…) Это бред какого-то юродивого мистика». Но все же, благодаря Коробочке (о ней чуть ниже), известному гоголевскому персонажу, «ответ Градовскому», несмотря на нечеткость мысли, свойственную, кстати, всему «Дневнику писателя», стал хрестоматийным.
В «Дневнике» Достоевский приводит значительный фрагмент из статьи Градовского. Вот он: «Г-н Достоевский призывает работать над собой и смирить себя. Личное самосовершенствование в духе христианской любви есть, конечно, первая предпосылка для всякой деятельности, большой или малой. Но из этого не следует, чтобы люди, лично совершенные в христианском смысле, непременно образвывали совершенное общество (здесь Достоевский в «Дневнике» ставит знак (?!) — Н.С.). Позволим себе привести пример. Апостол Павел поучал рабов и господ во взаимных отношениях. И те, и другие могли послушать и обыкновенно слушали слово апостола, они лично были хорошими христианами, но рабство чрез то не освящалось и оставалось учреждением безнравственным. Точно также г-н Достоевский, а равно и каждый из нас, знал превосходных христиан-помещиков и таковых же крестьян. Но крепостное право оставалось мерзостью пред Господом, и русский царь-освободитель явился выразителем требований не только личной, но и общественной нравственности, о которой в старое время не было надлежащих понятий, несмотря на то, что «хороших людей» было, может быть, не меньше, чем теперь.
Личная и общественная нравственность не одно и то же. Отсюда следует, что никакое общественное совершенствование не может быть достигнуто только через улучшение личных качеств людей, его составляющих. Приведем опять пример. Предположим, что, начиная с 1800 г., ряд проповедников христианской любви и смирения принялся бы улучшать нравственность Коробочек и Собакевичей. Можно ли предположить, чтоб они достигли отмены крепостного права, чтобы не нужно было властного слова для устранения этого «явления»? Напротив, Коробочка стала бы доказывать, что она истинная христианка и настоящая «мать» своих крестьян, и пребывала бы в этом убеждении, несмотря на все доводы проповедника…
Улучшение людей в смысле общественном не может быть произведено только работой «над собою» и «смирением себя». Работать над собою и смирять свои страсти можно и в пустыне и на необитаемом острове. Но, как существа общественные, люди развиваются и улучшаются в работе друг подле друга, друг для друга и друг с другом. Вот почему в весьма великой степени общественное совершенство людей зависит от совершенства общественных учреждений, воспитывающих в человеке если не христианские, то гражданские доблести» [2].
Как видим, вопрос поставлен профессором ребром: достаточно ли личного христианского совершенствования для того, чтобы совершенствовалось всё общество? Градовский четко отвечает: нет, не достаточно.
Достоевский не приемлет такую позицию и в своём ответе и слишком эмоционален, и слишком поспешен. Чувствуется, что писатель задет таким приемом речи, он стремится скорее ответить обидчику, не продумав до конца его позиции. Возможно, поэтому и оказалась такой низкой оценка его ответа критиками.
Сначала Достоевский пеняет Градовскому: «Живой, целокупный организм режете вашим ученым ножом на две отдельные половинки и утверждаете, что эти две половинки должны быть совершенно независимы одна от другой»[3]. Под половинками имеются в виду христианские и «гражданские» добродетели — они должны быть вместе.
Затем Достоевский обращается к размышлениям Градовского о нравственном совершенстве гоголевских персонажей: «Курьезно вы, однако же, понимаете христианство! Представить только, что Коробочка и Собакевич стали настоящими христианами, уже совершенными (вы сами говорите о совершенстве) — можно ли де их убедить тогда отказаться от крепостного права? Вот коварный вопрос, который вы задаете, и, разумеется, отвечаете на него: «Нет, нельзя убедить Коробочку даже и совершенную христианку». На это прямо отвечу: Если б только Коробочка стала и могла стать настоящей, совершенной уже христианкой, то крепостного права в ее поместье уже не существовало бы вовсе, так что и хлопотать было бы не о чем. Несмотря на то, — замечает Достоевский, — что крепостные акты и купчие оставались бы у ней по-прежнему в сундуке» [4].
Заметим, что Градовский вовсе не предполагал христианское совершенство Коробочки — он говорил о «совершенствовании», стремлении «улучшать нравственность Коробочек и Собакевичей». Правда, перед этим утверждал: «Но из этого не следует, чтобы люди, лично совершенные в христианском смысле, непременно образовывали совершенное общество», и, ловя Градовского на слове, Достоевский переносит это общее утверждение и на Коробочку. Он продолжал: «И какое дело тогда Коробочке, совершенной уже христианке, крепостные или не крепостные ее крестьяне? Она им «мать», настоящая уже мать, «мать» тотчас же бы упразднила прежнюю «барыню» [5].
Но спросим, неужели же ее «совершенную» совесть не жгут купчие? И что же это за «совершенная христианка», если она печется только о своих крестьянах, а сосед Собакевич их порет и продает? Но если уж и Собакевич — «совершенный», то как же все стали такими «совершенными», если крепостные акты остались у них в сундуке? Ведь они развращают: шутка ли — владеть людьми, иметь право повелевать ими если не полностью, то очень во многом! Никакого приближения к совершенству достичь нельзя, пока в их сундуках припрятаны бумаги на владение людьми. Вспомним первое правило монашеской аскетики — устранить соблазн: женщину — с глаз долой, с миром — прекратить всякие связи. Устроители монашеской жизни прекрасно понимали роль «внешних условий»: если они негативны, то лишь отдельные сильные души могут им противостоять; если же внешние условия благоприятны, то открывается путь для совершенствования многих. Не исключено, что Градовский и имел в виду нечто подобное, говоря, что нужно было «властное слово» для устранения крепостного права. Но Достоевский думал иначе: каждый помещик может стать «совершенным», несмотря на действие крепостной зависимости как нормы жизни, зафиксированной в законе. Получается, что великий писатель сам разрывал «две половинки». Думается, что доказать свою правоту Достоевскому в этой схватке не удалось. Хотя этот спор — уже другими лицами — продолжался, и «совершенная христианка Коробочка» стала символом, вокруг которого скрещивались копья.
Однако, писатель и дальше продолжает полемизировать. Он выдвигает тезис: общественная нравственность основана на личной нравственности. И именно этого, де, не понимает Градовский с его «ученым ножом». Что ж, тезис верный. Но в то же время, по Достоевскому, «гражданские доблести» самостоятельного значения не имеют. У него «гражданская формула» и исходит из «личного самосовершенствования», и служит ему. Писатель утверждает, что только стяжав «духовную драгоценность» люди и начинают думать «как бы отыскать такую гражданскую формулу совместного жития, которая именно помогла бы им выдвинуть на весь мир, в самой полной ее славе, ту нравственную драгоценность, которую они получили» [6]. А уж коли драгоценность отыскана, и Коробочка стала «совершенной христианкой», то и «гражданская формула» не нужна. Получается, что «гражданская формула» в саму «драгоценность» не входит.
Достоевский, как он отмечал ещё в речи на пушкинском юбилее, видел призвание русского человека в том, чтобы «в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону», ибо «ко всемирному, ко всечеловечески-братскому единению сердце русское, может быть, изо всех народов наиболее предназначено» [7]. И можно с большой долей уверенности предположить, что именно отрицания этой мысли, неверие в русскую все-человечность не может простить великий писатель западнику Градовскому. Но, стало быть, «великая общая гармония» — это и есть общественный плод христианства? И, значит, Церковь должна стремиться осуществить эту «гармонию». В ответе Градовскому Достоевский эту мысль нигде не отрицал. А чуть позже он выразил её с огромной силой.
2. «Вот наш русский социализм!»
Через полгода вышел следующий выпуск Дневника писателя (это время было потрачено на завершение «Братьев Карамазовых»). И вновь, казалось бы, читатели получили довольно сырой материал: вычурные названия главок, мелочность замечаний, отсутствие структуры изложения. Чувствуется, что «Дневник» снова писался второпях. Но у гения и среди необогащенной руды можно найти бриллиант. Вот это место, множество раз цитированное:
«Вся глубокая ошибка их в том, что они не признают в русском народе Церкви. Я не про здания церковные теперь говорю и не про причты, я про наш русский «социализм» теперь говорю (и это обратно противоположное Церкви слово беру именно для разъяснения моей мысли, как ни показалось бы это странным), — цель и исход которого всенародная и вселенская Церковь, осуществленная на земле, поелику земля может вместить ее. Я говорю про неустанную жажду в народе русском, всегда в нем присущую, великого, всеобщего всенародного, всебратского единения во имя Христово. И если нет еще этого единения, если не созижделась еще Церковь вполне, уже не в молитве одной, а на деле, то все-таки инстинкт этой Церкви и неустанная жажда ее, иной раз даже почти бессознательная, в сердце многомиллионного народа нашего несомненно присутствуют. Не в коммунизме, не в механических формах заключается социализм народа русского: он верит, что спасется лишь в конце концов всесветным единением во имя Христово. Вот наш русский социализм! Вот над присутствием в народе русском этой высшей единительно-»церковной» идеи вы и смеетесь, господа европейцы наши» [8].
Этот фрагмент «Дневника» стоит того, чтобы в нем внимательнее разобраться. Прежде всего, кто же такие «они»? Последнее предложение дает ответ — «европейцы наши». Это все те же западники, «градовские», с которыми полемизирует Достоевский. Далее, в тексте есть две «ударные» фразы. Первая: если объединить два предложения перед последним, то определенно получится, что русский народ «спасется лишь в конце концов всесветным единением во имя Христово — вот наш русский социализм!» Вторая фраза (для ясности ее чуть отредактируем): «цель и исход русского «социализма» — всенародная и вселенская Церковь, осуществленная на земле». При поверхностном чтении может показаться, что Достоевский сближает Церковь и социализм настолько, что чуть ли не ставит между ними знак равенства. И часто при таком прочтении Достоевского записывали в сознательные христианские социалисты. Думается, что мысль Достоевского сложнее. Он отнюдь не отождествляет Церковь и социализм. Наоборот, Достоевский говорит, что «социализм» — «обратно противоположное церкви слово». Заметим, что во второй ударной фразе в словах «русский «социализм»" «социализм» взят в кавычки. Да и было бы странно, если бы Достоевский вдруг, на пороге смерти (жить ему оставалось лишь месяц) стал социалистом. Известно, что он много лет критиковал социализм, революцию и прочую «бесятину» [9] — вспомним хотя бы роман «Бесы». Присмотревшись, можно заметить: смысл фразы «Вот наш русский социализм!» в том, что «социализм», употреблен с прилагательным «русский», а потому отношение к «социализму» из обычно отрицательного в данном случае становится у писателя положительным.
Так что же положительного усмотрел в социализме Достоевский? То, что социализм, несмотря на его атеистичность, пытается решить социальные проблемы, радикально помочь бедным и объединить всех в единую семью. Как раз то, что Церковь делать избегает, откладывая решение этих проблем до Царства Небесного. Но если это обещает сделать безбожный социализм, то тем более это сам Бог велел Церкви Христовой. И тогда русский народ спасется «в конце концов всесветным единением во имя Христово». И снова возникает тема полемики с А. Д. Градовским — «Не в коммунизме, не в механических формах заключается социализм народа русского». Но видно, что Достоевский не раз мысленно возвращался к возникшему спору, к своему не очень удачному ответу Градовскому и признал частичную правоту оппонента — отрицать силу «единения», т.е. общественности Достоевский не может и не хочет. А потому рождается формула: «я про наш русский «социализм» теперь говорю (…), цель и исход которого всенародная и вселенская церковь, осуществленная на земле». Иначе говоря, задача преображения общества включается в задачу церковную. Достоевский в конце жизни приходит если не «христианскому социализму», то уж точно к «социальному христианству».
Главная же мысль писателя в том, что реализовать «единение» на земле должна «всенародная и вселенская Церковь». Близко знавший Достоевского выдающийся русский философ B.C. Соловьев точно понял, что к Церкви писателя привели поиски общественной правды. Соловьев писал: «Если мы хотим одним словом обозначить тот общественный идеал, к которому пришел Достоевский, то это слово будет не народ, а Церковь (…) Вселенская правда воплощается в Церкви. Окончательный идеал и цель не в народности, которая сама по себе есть только служебная сила, а в Церкви, которая есть высший предмет служения, требующий нравственного подвига не только от личности, но и от целого народа» [10].
Вот какой — народной, а не клерикальной, стремящейся создать единение народа на земле, а не призывающей только к личному спасению на Небесах, видит Достоевский русскую Церковь. Такая Церковь должна стать «русским социализмом», дать подлинное решение задачи создания праведного социума, которую не смог осилить атеистический социализм. Перед взором писателя предстает Церковь соборная, Церковь, в которой уже нет различия между культом и жизнью, нет противоречия между личностью и обществом, ибо личность, воспитанная на идее жертвенной христианской любви, сознательно отдает себя на служение всем. В этом идеале народ, государство и Церковь сливаются между собой, образуя…, нет не Царство Небесное на земле, но духовное общество, в котором люди, по слову Иринея Лионского, «постепенно привыкают вмещать Бога» [11].
Что это — утопия? «Розовое христианство», в котором упрекал Достоевского К.Н. Леонтьев? Может быть. Но Достоевский чувствовал, что без этой идеи христианство не полно, оно не обретает характера универсальной истины, способной преобразить не только отдельные души, но и весь мир. Вот так — в виде «всенародной и вселенской Церкви» видит Достоевский «всемирную гармонию», а русский народ — как «всечеловека», призванного эту гармонию осуществить.
К этой мысли, венчающей все мировоззрение Достоевского, писатель шел постепенно. Она зрела в нем, медленно высвобождаясь от установившегося в те времена казенно-государственного взгляда на Церковь. И не удивительно: Достоевский старается тщательно прочувствовать этот взгляд, дабы не потерять православного духа. И отповедь Градовскому еще несет на себе следы расхожих мнений. Но все-таки то, что ему теперь открылось, уже не укладывается в официальные схемы. Достоевский приходит к «почвенничеству» и в церковном вопросе.
Пока такой народной Церкви Достоевский не видит: «нет еще этого единения», «не созижделась еще Церковь вполне». Это — последнее из его пророчеств. Но он полон надежды, ибо «инстинкт этой Церкви и неустанная жажда ее, иной раз даже почти бессознательная, в сердце многомиллионного народа нашего несомненно присутствуют». Нет такой Церкви и сейчас. Но мы вместе с Достоевским, великим писателем земли русской и гениальным выразителем христианства, верим, что такая Церковь обязательно станет реальностью. И тогда атеистический Марксов социализм окончательно забудется — ибо у нас в облике Церкви Православной явится свой, «русский социализм».
Примечания
[1] Волгин И. Последний год Достоевского. М., 1990. С. 392.
[2] Достоевский Ф.М. Дневник писателя, август 1880. Полное собрание сочинений. Т. 26. Л., 1984. С. 162.
[3] Там же. С. 161.
[4] Там же. С. 162.
[5] Там же. С. 163.
[6] Там же. С. 165-166.
[7] Там же. С. 148.
[8] Достоевский Ф.М. Дневник писателя, январь 1881. Полное собрание сочинений. Т. 27. Л., 1984. С. 18-19.
[9] Соловьев B.C. Три речи в память Достоевского // B.C. Соловьев. Сочинения в двух томах. Т. 2. М, 1990. С. 300-301.
[10] Ириней Лионский, св. Творения. М., 1996. С. 514.
[11] Приведём несколько высказываний Ф.М. Достоевского: «Социализм — это отчаяние когда-нибудь устроить человека. Они устраивают его деспотизмом и говорят, что это самая то и есть свобода» (1865-1866 гг., подготовительные материалы к «Преступлению и наказанию» // Собрание мыслей Достоевского / Сост. и авт. предисл. М.А. Фырнин. М., 2003. С. 114).
«Социализм состоит в том, чтоб, выйдя из под христианской цивилизации и для того разрушив ее, создать свою на основании отрицания небесного царства и ограничиваясь одним земным. Прямо антихрист» (1874 г., подготовительные материалы к «Подростку» // Там же. С 119).
«Нынешний социализм в Европе, да и у нас, везде устраняет Христа и хлопочет прежде всего о хлебе, призывает науку и утверждает, что причиною всех бедствий человеческих одно — нищета, борьба за существование, «среда заела» (1876 г., письмо В.А. Алексееву // Там же. С. 45).
«…христианская правда, сохранившаяся в православии, выше социализма» (1875-1876 г., запись к «Дневнику писателя» // Там же. С. 340).
«Коммунизм! нелепость!» (1876-1877, запись к «Дневнику писателя» // Там же. С. 123).
«…социализм есть не только рабочий вопрос, или так называемого четвертого сословия, но по преимуществу есть атеистический вопрос, вопрос современного воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строящейся именно без Бога, на для достижения небес с земли, а для сведения небес на землю» («Братья Карамазовы», 1879-1880 гг. // Там же. С. 124).
«Мыслят устроиться справедливо, но отвергнув Христа, кончат тем, что зальют мир кровью, ибо кровь зовет кровь, а извлекший меч, мечом погибнет» («Братья Карамазовы», 1879-1880//Там же. С. 128-129).
(Приводится по изданию: Вестник ПСТГУ 2004/3 «Философия», с. 38-47)
Источник
