Пушкин родился 26 мая по ст.ст. С переходом на григорианский календарь в советское время соотнесли эту дату с 6 июня н.ст. Однако это не корректный пересчет дней в разных календарях – подробно об этом написал Павел Кузенков в статье «Старый и новый стиль в исторических датах», и правильной будет иная дата рождения поэта – 8 июня н.ст. Именно 8 июня мы и публикуем материал, посвященный Пушкину, – в день его рождения.
В моем детстве, которое пришлось на 1990-е годы, было мало игрушек и вкусностей и совсем не было поездок к морю, дорогой одежды. Зато в нем было много леса и озера, много добрых, с быстрым окающим говорком людей, много старого деревенского храма. И много Пушкина.
Он входил в мою жизнь так же просто и ненавязчиво, как другие впечатления и ощущения детства: сладость лесной земляники на горе за храмом, прохладная глянцевая влага грибных шляпок, шуршание велосипедных шин по грунтовой дороге к лесному озеру. Зимой храм, дома рядом с ним и окрестности заваливали снега, иногда по этим снегам ночами приходили волки – утром все было расчерчено их следами. И мама вьюжными вечерами, когда ветер завывал в трубе старенького приходского дома, пела:
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя,
То как зверь она завоет,
То заплачет как дитя.
А утром бывало морозно и ясно. Трещали дрова в подтопке, булькал чайник на плите, и вдруг вваливался с мороза папа с охапкой дров, и очень остро, очень нежно пахло тогда морозом. И он весело декламировал:
Мороз и солнце! День чудесный!
Еще ты дремлешь, друг прелестный, –
Пора, красавица, проснись!
Открой сомкнуты негой взоры,
Навстречу северной Авроры
Звездою севера явись.
Мне казалось, что аврора – это прекрасная девушка. Я вскакивала, одевалась, выбегала на улицу еще до завтрака. Потому что знала: в такие дни видно далеко окрест, и можно смотреть на далекий, словно игрушечный Кирилло-Белозерский монастырь, крошечной крепостью стоящий по другую сторону озера.
Я разбегалась и прыгала вниз, в глубокий сугроб, туда, где летом было картофельное поле. Если повозиться как следует – получалась отличная нора, и в ней можно было представлять себе ту девушку, Аврору, которая почему-то «печальная сидела», смотрела, как «на мутном небе мгла носилась, луна, как бледное пятно, сквозь тучи мрачные желтела». Интересно, почему она грустила, эта девушка? Кто ее обидел? Какая потаенная печаль живет в ее сердце?
В детстве мне (нашему поколению, может быть?) мало что объясняли. Родители обычно показывали, читали, пели, говорили – и оставляли тебя думать над этим. Например, над историей Татьяны Лариной. Мама читала мне «Евгения Онегина» отрывками уже в первом классе. Особенно меня поразил сон героини, его атмосфера мрачной сказки. Не имея развлечений и отвлечений в деревне, я много и напряженно думала. Мне казалось, что я хожу где-то рядом с отгадкой, но никак не могу ее найти. А строки звенели во мне, чеканно, чисто, ясно, вливались в нашу тихую жизнь, возникали, словно бы сами по себе. И Татьяна, такая же, как на иллюстрациях Лидии Тимошенко, – тонкая, хрупкая, с глубокими глазами, – приходила в мои сны, о чем-то говорила взглядом – пока непонятно, о чем, но это щемило сердце.
***
Я девятиклассница. Мы «сдаем» письма: девочки – Татьяны к Онегину, мальчики – Онегина к Татьяне. Это довольно скучная процедура: в начале урока человек 10 встают и рассказывают одно и то же, и так три дня. Разнообразие вносит один балагур – тот самый, что расспрашивал подробности о том, что же случилось с Бедной Лизой Карамзина, вгоняя учительницу в смущение. Подперев голову рукой, я, в который уже раз, слушаю Татьянино письмо…
Но вот загадка: когда вызывают меня, и я встаю и начинаю декламировать то же самое, оно звучит для меня совсем по-новому. Словно бы это мои мысли, мои слова. Словно бы я сама переживаю этот мучительный стыд и мучительную надежду. А потом – замечаю, как светлеют и загораются особым каким-то светом лица других девятиклассниц, когда они произносят вслух – в который раз уже:
Другой! Нет, никому на свете
Не отдала бы сердца я…
Да, Татьяной не восхищались. Большинство деловито игнорировало все смыслы текста, читало и учило, «потому что надо». Кто-то подсмеивался: все это – «Вся жизнь моя была залогом свиданья верного с тобой» и «До гроба ты хранитель мой» – виделось безумно устаревшим, как музейный экспонат. Так почему же тогда так светлели лица девочек, читающих пушкинские строки, звенел их голос?
***
Я студентка филфака. Пишу диплом по поэзии Иосифа Бродского, увлекаюсь латиноамериканским магическим реализмом и несмело радуюсь своим успехам в исторической грамматике. Я, конечно, Пушкина уже давно не читала – со времен экзамена по русской литературе XIX века.
Великий пост, длинные службы. После четырех пар, трех часов сидения в библиотеке и долгого стояния в храме слегка кружится голова. И спать и есть, честно говоря, уже хочется.
После службы батюшка имеет обыкновение говорить краткую проповедь. В пост это чаще чтение отрывка из «Лествицы», или аввы Дорофея, или сочинений святителя Игнатия (Брянчанинова). Но в этот раз он выходит без книги. Произносит тихо и просто:
Напрасно я бегу к сионским высотам,
Грех алчный гонится за мною по пятам…
Так, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,
Голодный лев следит оленя бег пахучий.
«Грех алчный гонится за мною по пятам…» Как коротко и просто! И как сложно одновременно. А самое главное – это все о тебе
То ли длинный тяжелый постовой день, то ли служба так действует – но эта картинка возникает перед глазами так объемно и ярко, что даже вздрагиваешь. Думаешь: как коротко и просто! И как сложно одновременно. И как он смог в эти пару десятков слов уместить такие метафоры? А самое главное – это все о тебе.
И стоишь, прищурившись глядя на свечной огонек, думаешь, как все связано – твоя маленькая жизнь, и твоя душа, и пушкинские строки…
***
Я мама. Я уже два с половиной часа укладываю спать двухлетнюю дочь. На руках у меня сопит трехмесячный сын. Дочь веселится, задирает ноги, скидывает одеяло, сползает на пол. Муж в командировке, хочется плакать.
Уже спеты все известные мне колыбельные и романсы, песни советской эстрады и рок-баллады. И молитвы, конечно же, спеты тоже. Я закрываю глаза и, раскачиваясь в такт, начинаю читать – все, что помню из невероятно далеких от этого осеннего вечера студенческих беззаботных лет. Я читаю «Я вас люблю, хоть я бешусь», и «Бесов» тоже читаю, и «Жил на свете рыцарь бедный», и про Ленского из «Евгения Онегина», и «Дорожные жалобы». Еще, внутренне усмехаясь, вот это: «Не дай мне Бог сойти с ума…» В тот момент, мне кажется, я близка к чему-то подобному.
Постепенно из груди уходит горькое чувство несправедливости, моего украденного драгоценного вечернего времени, когда я предоставлена сама себе. Я увлекаюсь, успокаиваюсь и читаю уже с чувством, удивляясь, почему же я не замечала раньше этой легкой насмешки над собственным увлечением юной Алиной, и невесомой, прямо-таки грустной иронии в «Рыцаре бедном», и того, как драматизм «Бесов» отзывается в моей любимой «Родине» «ДДТ». И вот спит уже дочка, и сына удалось переложить в кроватку, выпрямить затекшую спину и даже налить себе чаю. Сидишь – молчишь. Не хочется фильма, книги, музыки. В голове все еще звучит Пушкин.
***
Старшей дочке семь. Субботнее утро – редкое время, когда все могут выспаться, не спеша позавтракать и заняться своими делами. Младшие дети уже вовсю скачут по родительской кровати, а старшей нет – притаилась в детской. Прихожу – она читает. Шевелит беззвучно губами, водит пальцем по строчкам, не замечает никого и ничего. Она сейчас там – на острове Буяне, в палатах царя Салтана, на корабле, весело бегущем по крутым гребешкам волн. В который уже раз – как в первый – она погружается в сказку.
Дети учат стихи – на праздники, в подарок, просто так. Иногда нас выносит на «Москву» Федора Глинки, «Чародейкою зимою» Тютчева, «Лес, точно терем расписной» Бунина. Но самое любимое – и у четырехлетних, и у почти восьмилетних – учить Пушкина. Потому что этот прозрачный, стройный слог – про то, что вы видим вокруг себя.
И тут опять случается понимание, совпадение – потому что мы и через двести с лишним лет знаем, всем своим существом ощущаем, как это «…небо осенью дышало», зябко ежимся ноябрьским утром, вспоминая отрывок про «Встает заря во мгле холодной», и радостное зреет в нас, когда «Вот север, тучи нагоняя, дохнул, завыл…». Эти отрывки из «Евгения Онегина» близки и понятны, несмотря на лексику, устаревшие обороты. В них – какие-то очень простые человеческие чувства. «С окрестных гор уже снега сбежали мутными ручьями на потопленные луга» – как так получилось, что тот же ритм, размер и слог, который был в «осенних» отрывках, здесь звучит настолько по-весеннему звонко и радостно, что дети подпрыгивают, читая его? И разве можно сказать что-то, кроме «Мальчишек радостный народ коньками звучно режет лед», выходя на дворовый каток с перекинутыми через плечо собственными коньками?
***
Пушкин иногда кажется общим местом, заезженным клише. «Кто уроки будет делать, Пушкин?» – помните это? Но удивительное дело: к нему не прилипает никакая пошлость, липкая обыденная безвкусица. Его портрет могут поместить на футболку, «одеть» поэта с помощью фотошопа в модный тренч и рваные джинсы, выпустить носки и авторучки с Пушкиным. «Сдавать» его целыми классами, целыми уроками, умирая от скуки. Но при всем этом он так и остается звонким, ясным, ироничным и глубоким. Тем, кому сложно дать характеристику. Одним словом, Пушкиным.
