Нас с мужем лишили гражданства СССР в начале 1987 г. Указом Президиума Верховного Совета СССР. Нам восстановили российское гражданство в середине 1998 года. Указом Президента России. Вот с этого времени мы могли вернуться. 1999 год мы с детьми встречали уже в Москве.
Возвращаться или не возвращаться – такой вопрос у нас не возникал. Потому что мы русские
Но возвращаться или не возвращаться – такой вопрос у нас не возникал. Потому что мы русские. И наши дети, рожденные в Лондоне, – тоже. Они, тогда шестилетние малыши, успели уже пару раз подраться в английской школе: кто-то из одноклассников заявил им, что раз они родились в Англии – они англичане, а раз они англичане – то должны признать, что Россия – плохая страна и русские – плохие люди. В этом была несокрушимая детская логика – с обеих сторон. Посмотреть любой канал английского телевидения – поверишь, что русские люди плохие, и правильно их чеченцы бьют. Забавно другое: почему же русским детям не подошел наиболее выгодный вариант – признать себя англичанами и быть, как все? Реакция мальчиков была, на наш взгляд, нормальная, мы другой и не ожидали. Но, если задуматься – откуда у них это взялось? Из домашнего уклада? Из русского храма? Но проповеди в храме были совсем о другом. Да и мы, понятное дело, бесед на патриотические темы с малышами не проводили.
Какому нормальному русскому человеку придет в голову в домашнем быту распространяться про любовь к Родине? Или, к примеру, носиться со списками великих русских людей? Я таких сроду не встречала. Это, если вдуматься, опять-таки интересно. Это не у всех так. Провести вечер с армянами или евреями – и можно убедиться, что разговор обязательно будет повернут на соответствующие национальные темы. С немцами или американцами – вероятность поменьше, но достаточно велика. Придет русскому человеку в голову вывесить на своем доме государственный флаг? А американцу придет, так они и делают. Можно проехаться под какой-нибудь праздник по любой городской окраине – и убедиться. У них самосознание вполне совпадает с патриотической школьной пропагандой, у нас не совпадало отродясь. У многих народов принято вот так прямо и говорить о любви к отечеству, о своей уникальной национальности и так далее.
А у нас – только если отец Андрей спросит, да еще настоит на ответе. Вот тогда понимаешь: это русское в нас – вообще вне аргументации. Можно попробовать сформулировать, но приобрели мы это не через словесные формулировки, а то бы они были у нас с младенчества заучены и наготове. Откуда же это берется?
Это русское в нас – вообще вне аргументации
Хорошо, а что такое это русское вообще? Да и есть ли оно? А если есть – составляет ли ту основу души, которую нельзя переменить, не уничтожая полностью свою личность?
Да не только есть, но есть в таком объеме и с такой непреложностью, что в нормальных условиях мы этого и не ощущаем – как здоровый человек не ощущает своего здоровья. Мало того, мы очень и очень требовательны к тому, что эту основу составляет. Я заранее предупреждаю, что примеры, мною приводимые, будут на столкновениях с иными национальными традициями. Иначе – как синего на синем фоне или красного на красном – нашего и не разглядишь.
Германия, детский садик, воспитательница вызвала маму для беседы.
– У вашего сына странности в поведении. Вам надо показать его специалисту-психологу: у ребенка серьезная проблема.
Мама, обмирая:
– Что с ним?!
– Он, играя, делится с другими ребятами своими игрушками. Две даже вообще подарил.
Мама (русская, конечно):
– Ну и что?
– Как что? Он один такой в группе! Это ненормально! У него недоразвито чувство собственности. Если ребенок дает другим свои игрушки, значит, у него психологический дискомфорт, и он пытается купить любовь других детей этими вещами.
И смотрят мама с воспитательницей друг на друга, ничего не понимая. И не поймут никогда. В русской детской компании проблема была бы у ребенка, не дающего другим притронуться к своим игрушкам, то есть, с точки зрения немецкой воспитательницы, – нормального. Такому ребенку было бы одно название: жадина, причем при всех политических режимах и во все времена.
Почему я все о детях да о детях? Да потому, что на детях – очевиднее, они совсем еще новенькие человеческие существа. Что в них уже проявляется в качестве норм поведения, то потом и составит их личностную основу. Уже взрослые мама и воспитательница и не припомнят: откуда у них такие разные представления о том, что хорошо, а что плохо? Вплоть до взаимного подозрения в психической ненормальности. А что еще русская мама может подумать, если ей сказать, что делиться – это значит пытаться купить любовь? Само словосочетание «купить любовь» – уже для нее дико.
Но по этой самой причине русская женщина, вышедшая замуж за шведа и живущая материально вполне благополучно, жалуется оставшимся в России подругам:
– Забежала к соседке одолжить щепотку соли, так муж чуть не убил. Такой скандал устроил! Отмороженные они там все какие-то...
Сейчас словечко «отморозки» у нас применяется довольно широко. Именно по отношению к тем, кто не имеет никаких тормозов и этических норм. Все согласны: это страшно, что у нас такие появились. С этим надо что-то делать. А если заподозрить, что у них, «отморозков», просто система ценностей иная? Основанная, к примеру, на чувстве собственности? Почему бы им за рубль бабушку не зарезать? Что мешает?
Конечно, можно усомниться: причем тут одно к другому? Что, среднестатистический швед, со здоровым чувством собственности, тоже бабушку зарежет? Поклеп на шведов возводить не хочу: зарезать не зарежет. У него есть и тормоза, и этические нормы. Только не такие, как у нас. Вот и получается, что, не найдя этих тормозов и норм там, где мы их найти ожидаем, мы говорим про отмороженность в обоих случаях.
Да, у нас свои понятия о том, что можно и чего нельзя сделать за рубль, сто рублей, сто баксов, тридцать сребреников. Мы чрезвычайно остро реагируем на отклонения, считаем их непорядочностью. Проверим себя на примере.
Тридцатилетняя женщина подает на своих родителей в суд за то, что ее в детстве неправильно учили ходить на горшок, и от этого у нее теперь сексуальные проблемы. Бред? Или нормально?
Кому кажется, что это нормально, пусть дальше не читает. Пусть едет в Америку и будет уверен, что найдет там счастье. У него не будет никаких нестыковок, и в Россию его никогда не потянет: он тут оказался по ошибке судьбы. Потому что описанный случай – как раз из американской жизни. Родителей суд приговорил выплатить дочери то ли миллион, то ли два (по своей безнадежной русскости такую важную деталь я не запомнила). Она и подала на них в суд потому, что у мамы-папы денежки были, иначе хлопотать бы не стала. Но, все же, может, это для Америки ненормально? Как общественность отреагировала, прочитав такое в газетах? Отреагировала очень активно: целая цепная реакция пошла – подавать в суд на родителей. Успех-то налицо, так почему не попробовать? Если бабушку зарезать – успеха может и не быть. Могут арестовать и посадить, а это – уже неуспех, и общественное мнение за такое дело осудит. А если суд – на твоей стороне, и деньги получаешь, то знакомые здороваться не перестанут, можно не волноваться.
Импульс «помочь» – будет первой, совершенно нормальной и ожидаемой реакцией
Если мой друг остался без работы и бедует – мне примерно ясно, что делать. И ему тоже. Нам обоим будет очевидно, чем я могу, а чем не могу помочь – в зависимости от моих собственных обстоятельств. Но все равно импульс «помочь» – будет первой, совершенно нормальной и ожидаемой реакцией. Ни мне не придет в голову его сторониться и бояться, что его неудача перейдет на меня, как вирус. Ни ему не взбредет скрывать от меня свои трудности и изо всех сил притворяться, что все в порядке – лишь бы его не сочли неудачником. Потому что мы не американцы, у нас так не принято. Для нас успех – это не религия, что бы там ни толковали сегодняшние рекламы насчет «престижности». А ведь они, сегодняшние рекламы, откуда обезьянничают? Переводят, с большей или меньшей грамотностью, из американских газет. Допускаю, что также из английских или немецких. Хотя на Европу эта эпидемия успеха любой ценой распространилась менее, чем дирижеры общественного мнения того бы хотели. Но тем не менее в европейских сборниках анекдотов, как и в американских, мы найдем привычные нам серии про супружеские измены, про приключения автомобилистов, про школьников, зверюшек, бандитов и так далее. Ну, все, как у нас! Но серий, аналогичных сериям про «новых русских», – не отыщем. Кому смешно, а кому действительно, без кавычек, престижно...
Есть и другие области «нестыковок». Благополучная семья посещает бабушку в доме престарелых дважды в год – нормально? Школьники с удовольствием следят друг за другом и ябедничают, если кто списывает. Учителя, в свою очередь, учат их ябедничать. Уличному грабителю сопротивляться не рекомендуется. Рекомендуется иметь при себе десятку в нагрудном кармане и предложить грабителю самому ее достать. А то полезешь в другой карман – он разнервничается и пырнет отверткой. Если случилось оказать физическое сопротивление нападающему – то при аресте надо сразу оправдываться, что «очень перепугался и от испуга себя не помнил». Вообще, не надо стыдиться трусости: целее будешь. Напротив, «неуместная» храбрость может обернуться бедой. Упал в речку Потомак приземляющийся самолет, и один из случившихся на берегу мужчин стал вытаскивать из воды пассажиров. Случай этот попал в газеты, и пресса усомнилась: с чего это он полез на выручку? Это же не его работа? Нормален ли он психически? Парень, пока доказывал свою нормальность, работу потерял.
Народ народу – рознь. Так что в Америке русского дикаря предупредят, чтоб не уступал место женщине в общественном транспорте: можно нарваться на феминистку и получить оплеуху за подчеркивание неравноправия. В Англии это сойдет, это можно. Там скорее предупредят, что при поступлении на работу, если спросят: «Как вы относитесь к гомосексуалистам?» – надо отвечать, что хорошо. Уже попытка сказать, что этим не интересуетесь, будет сочтена за увертку и маскировку плохого отношения к сексуальному меньшинству. Ну, и так далее... При этом американцы будут посмеиваться над англичанами, у которых экономия – что-то вроде национального спорта, и хорошая хозяйка собирает обмылки в баночку для того, чтобы с помощью специального пресса в один прекрасный день сделать из этих обмылков новый кусок. Англичане будут сдерживать улыбки при виде американца, добавляющего лед в коньяк и размешивающего его пальцем в бокале.
Шведы с полной серьезностью будут собирать и подкалывать в папку использованные автобусные билеты, не говоря уже о квитанциях за более солидные траты, – иначе как отчитаться по налогам?
А мы будем всему этому дивиться, но и понимать: не можем мы стать такими. Не хочется. И они нам будут дивиться: русскую икону на стенке держать – это хорошо, это красиво. Многие покупают. Но молиться перед ней? Это уже идолопоклонничество! Как можно этому учить детей?! А еще культурные люди... Так отреагируют в протестантских странах, во всяком случае.
Можно перечислять до бесконечности – от самого обычного, бытового (например, неэкономного мытья рук под струей воды) до самого серьезного (например, где и почему «честь» – уже неприличное слово). А я ведь веду сравнение с народами, имеющими хотя бы христианскую историю. С которыми взаимопонимание все-таки полегче. Которые взятие заложников, рабство и геноцид тоже считают нехорошими вещами, во всяком случае, сейчас.
Что же, значит, все «у них» так плохо, кроме магазинных витрин?
Нечему и порадоваться, не за что и уважать? Да нет, в каждой стране есть чем залюбоваться. Я же толкую, что народы разные бывают (надеюсь, что это не вменится мне в пропаганду национальной розни).
Австралийцы приведут нас в восхищение нежным отношением к своим зверюшкам: там водитель машину притормозит, чтобы дать ящерице проползти. Англичане – любовью к своим садам и вежливым вождением на дорогах. Швейцарцы – щеголеватой аккуратностью своих усадеб. Ирландцы – дружелюбностью во хмелю. И, опять же, – так далее до бесконечности.
А в нас-то, в русских, – что хорошего? А что в нас – нам видеть и не положено. И тем более говорить. Это тоже этика такая. Потому все рассуждения, охи и вздохи о русском народе – с какими угодно эпитетами (чем слаще, тем нелепей) – еще с прошлого века звучали несколько фальшиво и всегда – как бы со стороны. Интеллигент ли, «в народ» идущий, – к таковому себя на старте не причислял и потому, как правило, не доходил. Советский ли журналист, сочиняющий гимн для Казахстана, где первые слова – «Наш великий русский брат», – тоже себя к нему не причислял. Иначе бы посовестился.
Русского ребенка, едва он говорить научится, много раз одернут: «не хвастай». Он и вырастая будет знать, что хорошее про него пускай лучше скажут другие. А у самого язык не повернется. Что помешает ему заняться саморекламой, полезной для хорошей карьеры. Зато, как мы полагаем, человеком будет. Это у нас – наследие Православия, которое даже два-три неверующих поколения промотать дотла так и не успели. Нам понятны слова, с которыми еще наши князья вели в бой дружины: за землю Русскую. За веру Православную. А за народ русский – как-то не звучало, ни тогда, ни сейчас. Потому что народ – это мы сами и есть, и не учили нас думать о себе в первую очередь. А если уж думать – то в смысле покаяния в грехах. И противостояния таковым. О душе учили думать. И естественная сегодняшняя реакция: недоучили! – вполне вписывается в эту самую традицию. Еще бы мы думали, что мы этому как следует научены... Тогда бы уж точно все было потеряно. Нет, самодовольство, слава Богу, не привилось на нашей земле.
Посмотреть только, как даже коммунистическая идеология трансформировалась в России: от силовой победы – к полной нравственной капитуляции.
Самодовольство, слава Богу, не привилось на нашей земле
Первым делом сдали претензию порушить любовь к отечеству. От «пролетарий отечества не имеет» – вернулись к «патриотическому воспитанию молодежи».
Затем, и очень скоро, отправили на свалку «свободную любовь» и повернули к «моральности в быту». От ленинского «дети должны ненавидеть родителей, если они не коммунисты», потоптавшись вокруг так и не ставшего популярным образа Павлика Морозова, – махнули рукой и с видимым облегчением вернулись к семейным традициям. Идеи «общественного воспитания детей» – не сработали, и их потихоньку стали обходить молчанием.
Затем, почесав умные головы, отказались от экспериментов над образованием и вернулись к традиционным русским методам: в классе командует учитель, и никакой демократии! Нежным детским душам не повредит, если за работу строго спрашивают. Сама была учительницей, и наиболее частую родительскую просьбу помню: «Вы с моим разгильдяем построже!» Уступили и в этом. Это нам тоже повезло: в сегодняшних государственных американских школах детишки таблицы умножения – и той не знают, если им ее учить неохота. А, как правило, и неохота. Но как можно ребенка заставлять? У него же будут комплексы! Это им и теперь аукается, а в будущем аукнется еще и покруче. Сами уже тревогу бьют.
От игры на зависти: «Грабь награбленное!» – наши рулевые повернули к осуждению сребролюбия и корыстности. Урывая материальные блага, коммунистическая элита стыдливо скрывала их за зелеными заборами и в распределителях: знала, что всенародного уважения ей это не прибавит.
Пытались привить доносительство – но и тут уважения к доносам и доносчикам не добились. Оставалось доносчиков укрывать от реакции общества: реакция была резко отрицательная. До сих пор имена стукачей – по секретным архивам. Чтобы их не обижали. Тоже, между прочим, коммунисты кое-что усвоили: хоть своих не сдают.
Пробовали идолопоклонничать перед вождями – проваливалось, от одного к другому. Сами же их потом и развенчивали. Решили сохранить хоть Ленина – и на то нашли типичный для России ход: обязали всех, во всех учебных учреждениях, читать его труды. Чем, разумеется, добились поголовного уклонения от такого чтения. Тем только его репутацию частично и спасли. В городе Киеве в 1970-х годах был такой случай уклонения от воинского призыва: юноша прикинулся психически ненормальным, его и отправили на экспертизу. Так он в психбольнице по 5 часов в день конспектировал труды Ленина! Это сочли достаточным, чтобы диагноз подтвердить и освободить от службы в армии.
Начав с полного отрицания души, со временем, постепенно, завели разговоры о духовности, духовных ценностях, и даже начали упрекать молодежь за то, что «у них нет ничего святого». С религией коммунистам примириться было всего тяжелей: это шло с рывками и судорогами. Но – сдавали потихоньку: и Рождественские елки, и церковную службу, и Крещение детей, и ношение крестов, и иконы. И сами своих младенцев втихую крестили. Читаешь сейчас – глазам не веришь: в программе КПРФ – «уважение к Православию и другим традиционным религиям народов России». Вот бы Ленину кто такое в 1920-м году показал!
Ничего не попишешь, национальный характер и такую идеологию обкатал до неузнаваемости.
Правда, и в грешных своих наклонностях он упорствовал с той же силой. Сколько было борьбы с употреблением спиртного! От потуг на «безалкогольные свадьбы» до истребления драгоценнейших виноградников! Но – не поддались. Продолжаем. Если в чем экстремизм – так в этом.
Никогда у нас не получится поклоняться деньгам, уважать наглецов, презирать непрактичную отдачу последней рубашки
А в чем парадокс – так в том, что мы никогда собой и Россией не будем довольны. Представления о том, как должно быть – бескомпромиссны у нас. Строже, чем где бы то ни было. Ни в чем толком заповедям не соответствуя, сами же этими несоответствиями возмущаясь, мы тем не менее свои «хорошо-плохо» ощущаем по Новому Завету. Даже те, кто и не читал его никогда. И чувствуем (хотя бы чувствуем!), как нам далеко до «хорошо». Что бы стоило, как другие делают, снизить планку! Все равно ведь достать не получается... Но и обманки нас коробят – хотя бы просто по интуиции. Никогда у нас не получится искренне поклоняться деньгам, уважать наглецов, презирать непрактичную отдачу последней рубашки. Нас можно провести, как детей, но все равно мы будем искать правды и не научимся восхищаться лжецами, хотя бы и квалифицированными. Шовинизма у нас тоже не получится: даже получив и по одной щеке, и по другой, поморгав и раскачавшись до того, чтобы начать уже и отмахиваться – мы, едва одолев, начнем уже сочувствовать тем, кого одолели. Долгая злость, упорное презрение – этого мы толком не умеем и не научимся никогда.
И никогда у нас не получится утратить чувство своей земли. Тысячу раз мы будем ею недовольны – а тронь ее кто, сразу ощутим, до чего мы с ней связаны. И объяснить это не сумеем. Да, может быть, и не надо. Есть наши предки, ушедшие в эту землю, ее же защищая. Есть наши святые – никто из них с нее не бежал, они и сейчас над ней и за нее стоят. Есть наша с ними со всеми связь, и за то нам – невидимая помощь и защита. Нам кажется, что этой помощи и защиты мало? Да не по заслугам много! Более чем достаточно, чтоб мы не переставали быть собой. Только увидев людей, себя добровольно этого лишивших, понимаешь, что мы всю жизнь принимаем не задумываясь, как должное. А наши банковские счета – что поделать! – наших святых не интересуют.
Чем глубже чувство, тем менее уместно вытаскивать его на поверхность. Оно – неуправляемо, не знаешь, когда проступит – с тем, чтобы снова уйти вглубь, где ему и место. Выйдешь иногда в снег, под звезды, закинешь голову – и задохнешься от невидимого тока: это мне – свое, у меня тут – со всем и со всеми единая связь. Молишься в храме, еще и тетка какая-то сбоку напирает, – и вдруг ощутишь горлом и ребрами, что так же точно молились когда-то в другом храме, подожженном со всех концов то ли ордынцами, то ли поляками. И те, давно там погибшие, – вот они, рядом, – свои. И тетка беспокойная. И все, все, которые когда-то пойдут к той же Чаше. После нас.
А потом – просто живешь, как обычно: будильник – детей в школу – слякоть под ногами – пробка на дороге – опаздываю – нет, успеваю – бабка милостыню просит – милиционеры хмурые – кто-то с Гербалайфом опять прицепился – хлеба не забыть купить... Никакого особого счастья не ощущаешь, да и с чего бы? Просто растишь детей, подаешь бабке, если есть что подать, и не забываешь купить хлеба. Ну, работаешь, ну, устаешь, и кажется, что все надоело. А потом приходят друзья – и смех, и разговоры заполночь, и кончилась чайная заварка, а метро уже закрыто, и кто-то остается ночевать. И что в этом такого, что можно было бы назвать – Россия?
Звонит Аленка: вещи собирает. Девочка из того дома, что взорвали, одна из семьи уцелела, но осталась безо всего. Заходит сосед Володя: он в Чечню едет добровольцем, так попрощаться. Оставляет нам свою фотографию. Никаких особых слов не говорит. Проводили. Слава звонит: сын родился, 3 килограмма. Первенец! Вадимом назвали.
Волнуется Слава от неопытности, спрашивает: кормящей маме можно апельсины покупать? Не вредно? Из нашего дома слышно, как в церкви при больнице к службе звонят. Даже когда окна на зиму заклеены – слышно.
Сыновья по слогам читают заданный урок: сказку про жадных медвежат. Вчера учили стишок про Ванечку-хвастуна. Они, конечно, знают, что живут в России. Но, как все нормальные люди, над этим особо не задумываются. Что их ждет – я не знаю. И что нас всех ждет – тоже. Я слышу, как на кухне брякают чайными ложками и ругают какого-то очередного политика за хамство по телевизору. Я телевизор не смотрю, я пытаюсь ответить на вопрос отца Андрея: почему мы вернулись в Россию? А что тут ответишь? Все равно, что о смысле жизни.
Почему мы вернулись в Россию? А что тут ответишь? Бесполезно анализировать любовь, если она есть
Бесполезно анализировать любовь, если она есть. Нелепо ее декларировать во всеуслышанье, тут слова ничего не весят. Ее не проговорить, ее прожить придется каждому, а другим людям она только в делах и может быть видна каким-то краем. Так у нас принято: в чем другом – душа нараспашку, а тут мы застенчивы. Тут нам красивые формулировки подозрительными кажутся, и тем подозрительней, чем красивей. В самых любимых, самых русских песнях, которые и сейчас поют – об этом впрямую нет. Только мелодия что-то скажет, а слова – вроде бы совсем о другом. Да и то: еще много каждой любви предстоит проверок и испытаний. Что же, пока она вся не прожита, о ней и толковать.
Лучше бы, отец Андрей, вы меня о грехах спросили. Об этом мне легче было бы отвечать.
