Вопрос: Что такое православная мистика, каковы ее свойства? Можно ли назвать мистику особым духовным даром или “религиозной гениальностью”?
Ответ: Слово “мистика” имеет широкий спектр; это познание духовного мира в непосредственном общении с ним через духовные интуиции; это вхождение в иную сферу бытия; это путь от соприкосновения с высшей Реалией к единству с Ней. Начало мистики – смирение и чувство величия тайны, перед которой в безмолвии предстоит душа. Но безмолвие мистики это не бессловесность, – а состояние души, когда исчезают противоречия и рвутся психические комплексы. Это выход из рабства в свободу, из смерти – в жизнь, из темницы – на свет. Мистичной может быть молитва и, я бы сказал, что всякая внимательная молитва, с которой соединено сердце, уже мистична. Православный мистик – тот, кто любит Христа больше всего на свете и стремится к постоянному богообщению, как сказано в Псалтири: “Ищу лица Твоего, Господи”.
Мистика – свидетельство о будущей жизни и славе святых. Духовный мир не имеет аналогов с материальным миром. Поэтому, когда мистик хочет описать свое состояние, то он не находит адекватных выражений; чтобы он не сказал – сердце шепчет: это, не то. Человеческое слово представляется ему чем-то грубым, жестким, окаменевшим. Он пробует передать свою мысль через символы и ассоциативные образы, – это единственно, что возможно; но это далеко от действительности, как солнечный свет в небе, от изображенного красками на полотне. Лучшее выражение мистической встречи с Христом, по нашему мнению, содержат гимны Симеона Нового Богослова, которого можно также назвать “новым боговидцем”. Тот свет божественной феофании, которыми были озарены апостолы на Фаворе, который сиял на лице Моисея, сходившего с Синая, – отблеском отразился в книге божественных гимнов преподобного Симеона. Но, если можно так сказать, это была тень света. Другие мистики боялись поведать свое состояние слову, как мы боимся доверить тайну лжецу. Мы родились в тюрьме, даже не подозревая, что за ее стенами есть другой мир. Мы заняты только тем, что хотим благоустроить свою темницу. Мистик тот, кто увидел свет, проникший в подземелье – этот луч, идущий от Бога к сердцу человека; и он тоскует об этом свете, он живет надеждой, что увидит его вновь.
То, что я сказал, далеко от переживания мистики. Если бы я больше понимал, что такое мистика, то наверно молчал бы о ней. Но так как мистика подверглась искажениям и гонениям, то мне приходится говорить своим немощным языком.
Православная мистика – это Фиваида и Нитрийская пустыня, это творения Макария Великого и Григория Синаита, напоенные благоуханием благодати; это подземные келии Печерского монастыря, стены которых источают духовное миро; это Лавра преподобного Саввы, похожее на жерло вулкана; это горы Гареджи, озаренные багряным отблеском заката; это безмолвие Афона; это “Святая святых” Иерусалимского храма, где Пресвятая Дева наедине молилась Богу. Мистика – это биение сердца того, кто творит Иисусову молитву.
В душе человека заложено стремление к прекрасному, – это как бы воспоминание о потерянном Эдеме, когда мир был юн и наши праотцы безгрешны, когда небо и земля не были разлучены друг с другом. Человек ищет красоту вокруг себя – в стране смерти и тления, но видит только исчезающие тени в этом мире рождений и смерти; в мире перемен, где все, к чему прикасается своим перстом время, превращается в прах. Мистик тот, кто очами сердца видит метафизическую, невидимую красоту духовного мира.
Вопрос: Существует выражение: “Мистика творчества”, чем она отличается от религиозной мистики?
Ответ: В православной мистике нет чувственных восторгов, она отстоит далеко от того эмоционального состояния, которое обычно называют вдохновением. “Творческая мистика” – это особый накал эмоций, когда человек ощущает себя медиумом каких-то неведомых для него самого сил. В этом состоянии его переживания становятся особо тонкими и пластичными; он, как бы получает способность перевоплощаться в других людей, жить их душевным миром, смотреть их глазами, чувствовать их сердцем. В античное время слова “поэт” и “пророк” были почти синонимами. Если можно сказать, то “мистика творчества” это суррогат мистики, это искание космической красоты, это упоение космосом. Поэтому в творениях великих поэтов явно присутствует пантеистическое восприятие мира. Часто этот восторг сменяется разочарованием, и “одержимость духом космоса”, – я употребляю эти слова условно, – сменяются одержимостью духом смерти. Мистика творчества – это мистика эмоций, где подъему должен следовать спад. Она бессильна проникнуть в область духа и в самых высоких своих порывах оказывается только тоской по идеалу.
Вопрос: Я слышал слова одного ученого, что существует “мистика науки”. Что это такое?
Ответ: Как я помню, эти слова принадлежат Эйнштейну. Надо сказать, что у него особый язык тонкой, я бы сказал врожденной иронии, которым он как бы играет со своим собеседником. Нередко, утверждая, он на самом деле осмеивает то, что утверждает; а, отрицая, – скрывает то, во что верит. Однако попробуем ответить.
Мистика ученого это восприятие мира как тайны, которая никогда до конца не будет раскрыта, как море, которое невозможно исчерпать. Для “мистиков науки” каждый лабораторный опыт это недопетая песня, а каждая гипотеза – это сорванный цветок, который в его руке начинает увядать. Мистическое чувство ученого – это чувство закономерности и гармонии вселенной, а исследование этого мира может вызвать особый экстаз, назовем его рассудочным экстазом. Вера Эйнштейна – это вера в рациональность мира, который познаваем, но не может быть познан до конца. Это “высший разум” Спинозы; это Бог, который не живит, а мертвит, – холодный, как северное сияние. Мистику Эйнштейна я назвал бы мистикой нигилизма.
Наука имеет дело с материей, поэзия – с чувствами и страстями, религия – с метафизическим миром.
Православная мистика это соприкосновение с тайной духовного мира, который открывается как сверхреальность, и человек видит насколько глубоко его собственное сердце. Мистика – это особое чувство любви к Богу, захватывающее человека, любви, в которой исчезает, как бы расплавляется мир, и остаются двое – Бог и он. В мистическом переживании человеческое сердце превращается в одно сплошное око, обращенное к Богу, которое непосредственно воспринимает метафизический мир и себя, как частицу этого мира. Мистическое чувство не имеет аналогов с другими психическими свойствами и способностями, оно лежит глубже них.
Вопрос: Вы говорили, что мистика это созерцание божественной красоты. Что можно сказать об этом?
Ответ: Об этом нельзя сказать, – это нужно пережить. Апостол Петр сказал на Фаворе: “Хорошо нам здесь быть”. Божественная красота открывается человеку как нечто совершенно новое и невыразимое, как духовный свет, который преображает самого человека, и тогда душа хочет только одного: всегда пребывать с Христом, образно говоря, укрыться в Его светоносной тени. Любовь нетерпелива, и поэтому мистик ищет не абстрактных, даже богословских знаний о Боге, а встречи с Самим Богом через благодать, и тоскует о разлуке, когда мистический мрак, в который во время богообщения погружается, как бы тонет земной материальный мир, рассеивается, и он снова входит в низшую визуальную реальность. Но он уходит не пустым, а уносит собой как сокровенное богатство, отблеск невидимого света, которое таит в своей душе от всех.
Вопрос: Можно ли назвать мистику “очевидностью религии”?
Ответ: Я думаю, что в своем вопросе вы сформулировали в сжатой форме суть моего ответа. Религия не доказывается силами одного рассудка, а при всех доводах в ее защиту остается только гипотезой, хотя и с высокой степенью вероятности. Голый разум, отторгнутый от других сил души и духа, похож на компьютер с заложенными программами. Тем более никакие рационалистические доводы о существовании Бога и истинности религии, без внутреннего мистического опыта, не могут вдохнуть животворящей веры в сердце – орган духа. Вся история религии и философии свидетельствует о том, что путем логизаций невозможно доказать истину религиозных и философских систем, иначе они интегрировались бы в единое мировоззрение. Религия – это включение конечного и ограниченного в бесконечное и безграничное, в котором конечное приобретает свойства бесконечного. Философия, напротив, пытается посредством силлогизмов постигнуть абсолютное, то есть ограничить бесконечное через конечное. При таком интеллектуальном иллюзионизме силы души человека сводятся к логикону, а Божество абстрагируется в отвлеченную идею, похожую на глыбу льда, нависшей над землей.
Вопрос: Что происходит с религией, когда мистика заменяется рационализмом?
Ответ: Религия искажается и разрушается, когда рассудок становится не слугой веры, а ее путеводителем и наставником, не послушником Откровения, а его судьей. Так деградирует и рушится страна, когда взбунтовавшиеся рабы становятся узурпаторами царской власти. Религия без мистики превращается в сумму понятий и представлений, оторванных от жизни сердца, и засыхает как растение, лишенное корней. Рационалистичекая религия – это “кладбищенская” религия.
Вопрос: Какая связь между догматикой и мистикой?
Ответ: Обычно под православием человека мы подразумеваем его непререкаемую веру в истинность догматов, исполнение заповедей и включенность в ритмы церковной жизни. А мистика дает созерцание истины, как встречу с живой Истиной в сердце. Великие святые: Николай Чудотворец, Григорий Богослов, Иоанн Кронштадтский и другие, имеющие глубокую мистическую одаренность, были особенно чутки к догматической чистоте. Крупинки песка, попавшие в глаз, причиняют острую боль, но их не ощущает затвердевшая кожа подошвы. Во время арианских смут составлялись униональные символы, в которых преграда между Православием и ересью становилась тонкой и как бы прозрачной, трудно различимой одним рассудком, опиравшимся на зыбкую, еще не отвердевшую терминологию. И здесь на помощь православию рассудка приходило православие сердца.
Отступление от догматической истины, хотя на волосок, святые чувствовали своей мистической интуицией как потерю благодати Духа Святого, как затмение духовного солнца – Христа в душе. Ложный догмат, образно говоря, – пробоина в корабле, через который устремляется поток воды, грозящий потопить мореплавателей в могиле моря. Граница между Православием и ересью проходит не только через область догматики, но также через область мистики.
Вопрос: Кто из современных богословов выступает против мистики?
Ответ: У профессора МДА Осипова в книге “Путь разума в поисках истины” есть глава “Мистицизм”. Прибавив к своему собственному разуму разум еще двух западных религиоведов, – католика Ганса Кюнга и протестанта Ф.Гейлера, – он пришел к выводу, что мистика проявляет себя “…в христианстве как болезнь, ненормальность, искажение веры и основ жизни. Истоки мистицизма всюду одни и те же – это гордость человека, его страстное стремление проникнуть в тайны духовного бытия и получить власть над ними – сладострастие, искание высших наслаждений, экстаза” (“Путь разума в поисках истины”, с.280).
Здесь профессор путает православную мистику, основанную на аскетизме, с ложной мистикой – “духовной прелестью” и даже магизмом. Достаточно прочитать творения преподобного Григория Синаита, чтобы убедиться, что такие определения истины являются инсинуациями или непониманием. Профессор-рационалист не мог уловить разницы между христианской мистикой и пантеистической, между преподобным Макарием Великим и Мейстером Экхартом, между святителем Игнатием Брянчаниновым и Беме и, спутав феофанию с демоноявлением, извратил и опошлил само слово “мистика”. Похоже, что г-н Осипов хочет вообще изъять слово “мистика” из православного лексикона как нецензурное слово.
Вопрос: Имеются ли в настоящее время серьезные исследования о православной мистике?
Ответ: Серьезные имеются, но серьезность не всегда ручается за истину, – я имею в виду исследования исихазма оо. Мейендорфа, Керна и других. Там много фактического материала и тонких наблюдений, но они, по моему мнению, имеют скорее психологический, чем пневматический характер. Их книги похожи на картины живописца, который не видел своими глазами Кавказ, а руководствовался сведениями, почерпнутыми из географических справочников и пособий. Может ли он почувствовать и изобразить красоту Кавказских гор? Мне кажется, что упомянутые исследователи исихазма – нервные, издерганные жизнью люди, которые “беспокойно” пишут о бесстрастии. Несколько особняком стоит Владимир Лосский. Он является эрудированным и добросовестным исследователем; в нем чувствуется, если не духовный покой, то душевное спокойствие. Но, все-таки, он не смог победить в себе интеллектуализма, тяготеющего к абстрактным выводам. Его заслуга в том, что в своей работе “Мистическое богословие” он провел четкую границу между православной и пантеистической мистикой. Но, описывая мистический опыт неоплатоников, Лосский, по нашему мнению, не вполне понял его; он считал, что в этом опыте упрощения душа созерцает саму себя и восхищается своей сотворенной красотой. Движение души извне – к себе, и от себя – к Богу, изображенное святым Дионисием Ареопагитом, Лосский считал у неоплатоников только неоконченным, и как бы прерванным на первом этапе. Но он упускает из виду, что интеллектуально нельзя абстрагировать душу от поразившего ее греха и даже увидеть свою душу без света благодати. Он игнорирует ту опасность, что душа, в попытках выйти через экстаз упрощения из своей ограниченности, “скорлупы” чувственности и рассудочности, не зная Личного Бога, встречает на своем пути космических духов, с их люциферианским светом и созерцает не себя, а этот свет, от которого она приходит в состояние изумления.
Вопрос: Значит, о мистике может писать только мистик?
Ответ: Вы угадали мою мысль. Я посоветовал бы вначале прочитать творения преподобного Макария Великого, а затем Добротолюбие, которое является антологией византийской мистики. Прибавлю, что для того, чтобы понять творения мистиков, надо самому иметь, хоть небольшой, но правильный мистический опыт, который приобретается через борьбу с грехами, очищение сердца от страстей, включением в литургическую жизнь Церкви и послушанием к духовному наставнику, который имеет познание в делании Иисусовой молитвы. Надо быть в русле мистического предания, назовем его условно традицией, а здесь большое значение имеет преемственность. Надо стараться быть на одной духовной волне с православными мистиками, хотя бы это волна, проходя через внутренние препятствия, как через огромные расстояния, звучала в нашем сердце едва слышным шепотом.
Вопрос: Существует ли связь между экуменизмом и мистикой?
Ответ: Я отвечу, несколько изменив вопрос: существует ли связь между экуменизмом и антимистикой – ложной мистикой и мистикофобией?
По моему мнению, одной из причин существования экуменизма и атмосферой, необходимой для его развития, является притупление и потеря у современных христиан, – я имею в виду православную сторону, – мистического чувства, способности не только богословски, но непосредственно воспринять Бога как Абсолютную Личность, как Живую Сверхреальность. Без внутреннего свидетельства истины – без правильного мистического опыта, религиозный гносис может распасться на фиксацию душевной эмпирии (религиозный экзистенциализм) и на построение абстрактных вероисповедальных формул, на пиетизм и рационализм. При таком состоянии христиан, экуменизм, не встречая внутренних преград в секуляризированном сознании, может показаться плоскому менталитету человека расширением самосознания и открытием новых богословских горизонтов. Борьба против православной мистики неизбежно ведет к религиозному индифферентизму – одному из основ экуменизма. В последние века этот натиск усилился, но уже в обреченной Византии, незадолго до ее падения, мистикам-исихастам, в лице святого Григория Паламы и его учеников, приходилось защищаться от нападок и клеветы рационалистов и фомистов.
Вопрос: Как я понял, мистическое чувство, корректируемое опытом Церкви, давало возможность православным непосредственно ощутить сладость божественного учения и гнилую примесь ереси. Не будет ли дерзновенно назвать Святых Отцов не только философами в богословии, но и “дегустаторами” догматов?
Ответ: Метафорические сравнения вряд ли подлежат строгому анализу. Вера логически не доказуема, поэтому агностики-атеисты, лишенные религиозного чувства, презрительно называют ее “слепой верой”. Мистика дает человеческому сердцу свидетельство достоверности. Свою книгу г-н Осипов назвал “Путь разума в поисках истины”. Но разум может только анализировать, описывать и систематизировать предоставленный ему материал, особенно знания, касающиеся метафизического мира. В отрыве от сердца он теряет ориентиры и его путь превращается в бездорожье. Если нет православия сердца, созидаемого правильным мистическим опытом и включенностью в церковную жизнь, то православие одного рассудка становится ненадежным – его можно поколебать или сбить с пути пучком выдернутых цитат. Не ослепив сердце нельзя ослепить разум. Слепота сердца – это поле для сорняка реформаторства и модернизма.
Вопрос: Укажите на признаки демонической мистики, чтобы не принять духа тьмы за ангела света.
Ответ: Лжемистика похожа на азарт игры с неизвестным, который прячет свое лицо под маской. Там нет благоговения, а накал чувств, как предвосхищение чего-то неожиданного, которое вольет новые силы в существо человека. В лжемистике нет любви к Богу, хотя порой проявляется какое-то, похожее на страсть влечение, к неведомому духу, как бы к энергетической субстанции космоса. Человек погружен в мир своих чувств и переживаний. Это какой-то накал темного вдохновения. В лжемистике встреча, назовем ее условно с космическим духом, похожа на борьбу. Здесь или душа растворяется в некоем призраке, воспринимаемом как универсум, или вбирает его в себя, становится как бы одержимым им. Человек бросается в неведомое ему тайноведение, закрыв глаза ума и сердца. Он останавливается в преддверии или предвкушении не столько тайны, сколько скрытых, как бы засекреченных для него наслаждений в царство “крылатых змей”, с их пронизывающими тело и подавляющими душу энергиями, похожими на заряд электричества и фосфорический свет, образно говоря, на мертвый свет потухших звезд. Здесь прыжок в бездну, как полет, где вертикальное измерение перевернулось, и то, что казалось находившемся на верху, очутилось внизу, а бездна заняла место неба. Здесь нет общения, а поглощение: либо человек ощущает себя божеством и как бы заглатывает мир, который воспринимается как иллюзия, или безликий универсум поглощает человека и он исчезает в нем без остатка. Этот экстаз можно назвать “дионисийстким”. Другой вид ложной мистики условно назовем “аполлонизмом”; это экстаз ума, совлекшего с себя, как одеяние, все проявления душевной жизни: мыслей, чувств, образов и представлений. Наиболее четко он выражен в неоплатонизме. Аполлон значит “губитель”. Здесь не экстаз страстей, вырвавшихся из недр души, а интеллектуальная бездна – погружение души в метафизическую пустоту, лишенную каких либо предикатов, даже жизни и смерти. Там открывается великое ничто, как все, и все – как ничто.
Вопрос: Значит, есть мистика пустоты?
Ответ: Да. Наиболее полно она выражена в ламаизме.
Вопрос: Что можно сказать о практическом дионисийтстве?
Ответ: Это упоение космосом, вернее, воображаемым духом космоса и познание через темный экстаз. Какому божеству не обращался бы экстатик, в его молитве будет звучать зов “Эвое Эрос! Эвое Пан!”.
Вопрос: Вы говорили о лжемистике, в которой присутствует демонизм. А существует ли мистика непосредственного сатанизма?
Ответ: Существует. Чаще всего это мистика гностического дуализма. Бог представляется как злое начало, который, создав человека, затем заключил его в темницу своих запретов. А сатана это добрый дух, который хочет дать человеку свободу и радость бытия. Здесь происходит обожествление собственной эмпирики: все, что имеется в человеческой природе – свято, а так как имеется грех, то и грех свят. Главные заповеди сатанизма: 1) исполняй немедленно все свои желания; 2) никогда не считай себя грешным и виновным – это предрассудок, который отравляет жизнь человека и унижает его достоинства.
В сатанизме действуют две силы: грех, живущий в человеке, который достигает огромных размеров, как бы захватывает всего человека, и пронизывает насквозь силы его души; и второе, – непосредственное действие демона, который хочет сделать человека инструментом в своих руках, медиумом и проводником своей воли. Здесь происходит нечто подобное гипнозу наяву: человека охватывают какие-то странные, нелепые желания; в исполнении их он видит свою горькую и мрачную радость, – это мистика вседозволенности. Ему кажется, что Бог обещал, но не дал, отнял и наложил запреты, а сатана хочет вернуть то, что отнял Бог. Что это такое, – человек сам не понимает, но считает, что под словом “нельзя” скрывается какое-то неведомое наслаждение, как утаенное богатство. В этом смысле, сатанинская мистика – уничтожить слово “нельзя”.
Сатанинская мистика – это мистика страстей, ярких снаружи и пустых внутри; там нет ни цели, ни перспективы. Если сравнить переживания сатаниста с каким-нибудь видом искусства, то это будет экзистенциализм, когда единственной реалией становится текучее содержание души. Это жизнь без цели, это постоянное погружение в душевный эмпиризм, в область ощущений и настроений. Бред параноика это тоже эмпиризм, поэтому здесь стирается грань между действительным и иллюзорным миром, между реальностью и безумием.
Господь назвал сатану “человекоубийцей искони”, то есть с самого начала, и “лжецом”. Сатана духовно убил наших праотцев в Эдеме, явившись им в виде змея. Он убил рукой Каина его брата, сделав старшего сына первозданной четы своим жрецом, совершившим мистерию крови.
Сатанинская мистика – это мистика разрушения. Демон – дух смерти, поэтому сатанисты, пришедшие к власти, становятся некроманами; поэтому в жертвоприношениях сатане присутствует ритуальная жертва. Теперь приоткрывается роль тайных сатанинских обществ в тех изощренных и, по сути, бессмысленных пыток, истязаний и убийств, которые происходили в застенках и лагерях смерти; тех гекатомб, где миллионы людей были садистическим образом замучены и убиты адептами сатаны.
Демон назван в Евангелии “нечистым” духом. Сатана ненавидит образ и подобие Божие в человеке, поэтому он стремится опозорить и испоганить человека. Стыд – это невидимая одежда, в которой облечен человек. Сатана хочет уничтожить эту одежду. Демоническая мистика – это мистика наготы. Слово “безобразие” означает потерю некого образа, в духовном значении – образа Божьего, и здесь сатанинская мистика проявляется как непонятное и неудержимое влечение к нечистоте, скверне, пороку, – к тому, что извращает саму природу человека.
Сатана – дух лжи и лукавства. Он обещал нашим праотцам свободу от запретов, равенство с Богом, а дал им то, что имел сам – сделал их изгнанниками из рая, рабами тления и смерти.
Одним из видов духовной лжи являются наркотики. Человек погружается в ирреальный мир демонических фантазий и причудливых фантасмагорий. Может быть, это прорыв в ад, который видится через земные образы.
Сатанинская мистика это борьба против благодати. Человек хочет изгнать, как бы вытравить из своей души благодать, полученную в крещении, поэтому сатанинский мистицизм включает в себе кощунство и осквернение святыни. В обыденной жизни он проявляет себя как потеря стыда. Брань и кощунство занимают место в “молитве” сатанистов, а порнография – их “икона”. Впрочем, есть “молитвы”, обращенные прямо диаволу. Индусский сатанист Вивекананда обращался к богине Кали со словами: “Имя твое – смерть и ужас”. Сатанист чувствует как материализируется его душа, как тяжелеет его тело, как будто притяжение земли увеличивается во много раз.
Нередко сатанист чувствует какое-то влечение, вроде любви, к змею. В глазах у сатаниста отражено то, что в его душе: уныние, какое-то метафизическое безумие и, вместе с тем, мертвенное равнодушие к миру. А, иногда, у них взгляд становится похожим на взгляд змеи.
Вопрос: Скажите кратко, в чем суть демонической мистики?
Ответ: В темной, непонятной любви к демону, подобной любви раба к своему злому тирану.
Вопрос: Однако вернемся к главному предмету беседы. Какая связь между православной мистикой и аскетикой?
Ответ: Мистика – это сердце религии и высшая ступень в аскезе, когда вера переходит в достоверность. Аскеза – это приготовление души к встрече с Богом; мистика – сама встреча. Аскеза – путь на Фавор, а мистика – созерцание Фаворского света и Божественной красоты, как предвосхищение тайны будущего века.
https://blagogon.ru/digest/363
Сайт архимандрита Рафаила (Карелина)
