«Не могут уберечься берега от волн, стремящихся к покою. Так наша жизнь течет к Его рукам, благословенная Его рукою», – так образно выразил неотвратимость смерти каждого из нас архиепископ Иоанн (Шаховской). Ведь всех и каждого этого коснется. Никто не спрячется и не избегнет. И более того, как удивительно тонко, правдиво ощутила поэтесса Вероника Тушнова, горюя о смерти близких: «Все беднее теперь я, бесплотнее день ото дня, с каждой новой потерей все меньше на свете меня…»
Смерть внезапная, безвременная – кончина ребенка или гибель молодого человека, к примеру, на поле брани – это трагедия, нечто неестественное. Но смерть как таковая – непреложный закон для всего живого. И потому, человек, memento mori – помни о смерти!
Для верующего смерть – момент экзамена и новый этап бытия. Для атеиста – точка, финал, тотальное уничтожение
На самом деле, тема смерти хоть и крайне неприятна, но очень многогранна. Вообще, это ключевая тема. Весь вопрос в том, как думать о смерти. Это «как» включает массу нюансов и оттенков, разный опыт, разное состояние души и наличие либо отсутствие веры. В отношении к смерти заключено кардинальное отличие в отношении ко всему в жизни. Для верующего смерть – дверь в вечность, момент экзамена, оценки его жизни и новый этап бытия. Для атеиста – точка, финал, тотальное уничтожение.
И все-таки, о каком позитиве можно говорить в отношении того, что все мы умрем? А вы знаете, что в моргах можно увидеть надпись «здесь мертвые учат живых»? И они учат. Причем не только тому, как лечить болезни. Об этом мне рассказал человек, который мечтал стать патологоанатомом, а стал священником.
Это было во время интервью с протоиереем Александром Головиным, который служит в Минской епархии. Он поведал тогда, как смерть и размышления о ней привели его не к боли, не к цинизму или страху перед неизбежным, а помогли рождению и углублению веры, стали путем, приведшим к принятию священного сана.
В юности отец Александр учился в Слонимском медучилище. Там-то и увлекся патологической анатомией. И даже попросил своего педагога разрешить ему чаще приходить в морг. На мой удивленный вопрос, как может нравиться работа с трупами, собеседник ответил:
«90 процентов “хлеба” патологоанатома – это микроскоп, гистология. То есть ты смотришь под микроскопом клеточки и говоришь – есть здесь рак или нет, был здесь инфаркт или его не было. Вскрытие – это малая толика такого, скажем, необходимого контроля за эрудицией и профессионализмом врачей. А в основном, это микроскоп.
Сейчас технические возможности продвинулись далеко вперед. А раньше было так: взяли человека с язвой желудка, положили на стол, вскрыли, и как только отрезали язву, сразу же бегом к патологоанатому. Приостановили операцию, и хирурги ждут. Патологоанатом посмотрел: да, здесь клетки без воспалительного характера, рака нет. Значит, хирурги зашили операционное поле, разбудили больного – живи и здравствуй. Второй вариант: нашли рак. Все, операция сразу принимает радикальный характер. То есть точная диагностика – вот что меня привлекало».
Рассказывая про учебу в медучилище, отец Александр уточнил, что там неоднократно производил вскрытие (секцию) трупов. И тут же без каких-либо наводящих вопросов перешел к теме жизни и смерти:
«Когда я сталкивался со смертью, передо мной, конечно же, вставал вопрос о смысле жизни. Весь я, вся моя душа бунтовала против смерти, хотя я понимал ее как неизбежность, держал ее в руках.
Когда в рамках обучения мы проходили клинические дисциплины – терапию, акушерство и гинекологию, хирургию, еще что-то, – нам давали больных, которых мы курировали в больнице, то есть наблюдали, выписывали им лечение. И, наверное, переломным стал момент с одним больным. Кажется, бывшим директор школы. Мы очень быстро установили с ним личный контакт. После обширного инфаркта он не отстранился от педагогической деятельности, был полон планов, хотя ему уже было под 70. Однажды, придя в морг, я увидел его на столе…
Вы знаете, для меня это не было большим потрясением, потому что тот инфаркт, который он перенес, давал ему мало надежд. Мы, врачи, это знали. Но как вам сказать… Общаясь с человеком, неким образом прикасаешься к его душе. А здесь были бездыханные останки…
Но, помню, когда я его вскрывал, у меня было ощущение его близкого присутствия, где-то рядом… Да, там была неизбежная катастрофа, был повторный инфаркт – изношенное сердце, наверное, любящего педагога. Но именно с этого момента у меня начались искания».
После медучилища в 1986 году отец Александр поступил в Минский мединститут и продолжил углубление знаний и навыков в любимой им и столь специфической науке, как патологическая анатомия. Наметились прекрасные перспективы в карьере. Однако отучился будущий священник лишь два курса… И ушел в семинарию. За эти два года случилось многое, что неуклонно направляло его в сторону веры. В том числе и размышления о конечности земной жизни человека:
«Преподавателем философии у нас в группе была заведующая кафедрой, профессор Акулова – очень увлеченный человек. Мы задавали ей всякие вопросы – и очень неудобные тоже. Не всегда получали нужные ответы, но тогда началось мое искание смысла жизни. Смерть угнетала, и были поиски бессмертия. Но я понимал, что физического бессмертия на земле добиться невозможно…
Самые первые мои детские переживания по поводу смерти были, когда в автомобильной катастрофе погиб друг моего брата. Он был на год младше меня. И когда мы Сергея хоронили, ужасало не отсутствие плоти, а отсутствие бытийности, бытия.
Если за гробом ничего нет, значит, образование, культура и т.д. – это просто наработки человечества для того, чтобы удобней было жить!
Потом встал вопрос, есть ли какое-то продолжение бытийности за гробом? Вот это волновало. Физическая смерть – это понятно. Ну, принесли тело патологоанатому, он разобрался в болячках умершего. Или человек умер у себя в постели в преклонном возрасте, оплакали его любящие родственники, похоронили. А что дальше? Дальше есть ли что-то за всем этим человеческим? Потому что, если за гробом ничего нет, значит, образование, культура и все остальное – это просто наработки человечества для того, чтобы удобней было жить!
И тогда я стал прекрасно понимать, что в таком случае оправдывается любая жестокость, любое насилие. Чем больше урвешь для себя – тем лучше. Тогда передо мной рушатся все моральные устои. Но принять такую позицию я не мог. Не мог. Не знаю почему. И это мое переосмысление усилило мои искания».
Искания… В разные периоды жизни по-разному задумываешься о смерти. В детстве и юности это весьма абстрактные, отвлеченные мысли, чистая теория, даже когда стоишь у гроба с бездыханным телом: «Како не имам плакатися, егда помышляю смерть, видех бо во гробе лежаща брата моего, безславна и безобразна?»
В зрелом возрасте, скажем, после 50-ти, картина уже совсем другая – друг за другом уходят престарелые родственники, порой и ровесники внезапно исчезают из реальности, начинает барахлить собственное здоровье, тело подает сигналы усталости и старения. Об этом хорошо сказано у Шекспира в 77-м сонете:
По черточкам морщин в стекле правдивом
Мы все ведем своим утратам счет.
А в шорохе часов неторопливом
Украдкой время к вечности течет.
Бывает, что встреча со смертью оставляет глубочайшую рану в сердце… Или дает ощущение ее как тайны, таинства. Но все же – это что-то пугающее. Недаром люди суеверные на всех континентах земного шара боятся всего, что связано с покойниками. А бывает и наоборот: дети и подростки не понимают трагической необратимости этого события и относятся к смерти как к игре…
В школьные годы, когда нас учили, что только материя вечна во времени и бесконечна в пространстве, я крайне увлеченно размышляла над вопросом: как так – настанет момент, когда я умру, и больше не будет моих мыслей и чувств, они прекратятся?! И не могла себе это представить! То есть вот это прекращение, исчезновение внутреннего «я» никак не могла вообразить.
И вообще, что такое сама жизнь? Какая сила заставляет тела живых существ дышать, двигаться, чувствовать? А человека еще и думать. И куда все это исчезает в момент смерти?
Итогом первых поисков стали две парадоксальные строчки, пришедшие на ум вечером, перед тем как уснуть:
Похоже на отход ко сну рожденье,
А смерть – как утром пробужденье…
Ясное дело: я не первая и не последняя, кто мучился подобными вопросами. Рене Декарт, например, в XVII веке сформулировал свое знаменитое: «Мыслю, следовательно, существую» (сogito ergo sum) и дал повод для множества интерпретаций этого тезиса.
В литературе и вообще в области искусства также немало произведений, посвященных опыту переживания смерти, ее трагизма, неотвратимости и тайны. Сделаю лишь пару акцентов.
Потрясла в свое время повесть Льва Толстого «Смерть Ивана Ильича», признанная, кстати, одной из вершин мировой литературы. Так описать умирание и страх смерти! Как будто не вымышленный герой проходит все стадии смертельной болезни, а сам автор. И прямо на глазах читателя этот процесс умирания тела приводит к духовному прозрению, озарению внутреннего взора человека.
А вот еще у князя Болконского в романе «Война и мир»: «“Да, это была смерть. Я умер – я проснулся. Да, смерть – пробуждение!” – вдруг просветлело в его душе». Быть может, под впечатлением этих строк Толстого я свое двустишье и сочинила?
Еще одно воспоминание – пронзительные строки песни из фильма (пусть и развлекательного) «Д’Артаньян и три мушкетера», автор которых – Юрий Ряшенцев:
Я убивал, но смерти я не видел,
Колоть – колол, но разве ненавидел.
Я понял смерть впервые здесь, за дверью,
Сказал – мертва, и сам себе не верю.
«Я понял смерть»… Как емко и неожиданно сказано! Понять смерть – вот что может произойти с нами в течение жизни. Хотя может и не случиться… Наверное, такое возможно только в том случае, если столкнуться со смертью лицом к лицу, когда у тебя на глазах уходит человек близкий, с которым связывали узы дружбы, любви, родства или глубокого уважения – одним словом, трепетные, крайне значимые чувства. Порой очевидные, реальные жизненные события дают уму и сердцу гораздо больше, чем объемные фолианты ученых и мыслителей или отвлеченные размышления в состоянии покоя и благополучия.
Опять же… В стихах Юрия Ряшенцева боль, надрыв, отрицание смерти… Кажется, что автор проживал нечто подобное. И это – негативный, не созидательный для души опыт, который, однако же, подтверждает, что дух человека не принимает идеи смерти: «И что мне от любви осталось? Только имя». Хочется большего!
И ум человека, и сердце его, и дух человеческий не принимают идеи смерти
И ум человека, как свидетельствуют ученые и философы, и сердце его, как описывают это поэты и писатели, и дух человеческий, как утверждают богословы, не принимают идеи смерти.
Приведу только одно, но достаточно созидательное, позитивное описание памяти смертной, данное в книге «Видеть Бога как Он есть» архимандрита Софрония (Сахарова), ученика старца Силуана Афонского. Что примечательно, получил он этот опыт, будучи еще молодым человеком:
«Видение трагизма человеческого бывания как бы срасталось с моей душой, и смертная память не покидала меня, где бы я ни был… Все, что подлежало тлению, обесценивалось для меня. Когда я смотрел на людей, то прежде всякой мысли я видел их во власти смерти, умирающими, и сердце мое наполнялось состраданием к ним…
Пламенная молитва захватила меня в свои недра и в течение многих лет не покидала меня ни наяву, ни во сне. Длительным было мое мучение. Я был доведен до истощания всех моих сил. Тогда, совсем нежданно для меня, некая тонкая игла как бы проткнула толщу свинцовой стены, и чрез создавшийся волосной канал проник луч Света».
«Memento mori», – сказали еще древние. Не каждый умеет это делать. Не каждый способен спокойно жить с этой мыслью. Не каждому она приносит пользу. Но, читая об опыте других людей, размышляя над своими собственными вопросами, преодолевая боль потерь, мы можем стать мудрее, глубже, чище. И, пожалуй, только поняв смерть, сможем понять, что же такое жизнь.
«У отцов Церкви я нашел учение о сей форме благодати, – пишет отец Софроний. – Смертная память есть особое состояние нашего духа, совсем не похожее на всем нам свойственное знание, что в какой-то день мы умрем. Она, сия дивная память, выводит дух наш из земного притяжения…»
Елена Наследышева
