Эта заметка появилась в связи с пока не систематическим, а выборочным изучением курса лекций Михаила Михайловича Дунаева, прочитанного им в Московской духовной академии и опубликованного в начале 2000-х годов в виде шести объемных томов. Естественно, что все их целиком автор этих строк прочитать пока не смог, но эпизодически, выбрав для себя наиболее интересные темы, все же с ними познакомился. Несмотря на некую тенденциозность позиции Дунаева, выраженную в попытке судить о литературе только по религиозным параметрам, часто игнорируя эстетические и внутрилитературные, вектор развития русской литературы и шире – всей русской культуры уловлен достаточно верно.
Попутно, постепенно все более расширяя границы своего исследования, Дунаев пускается в пространные уже не столько литературоведческие, сколько культурологические разыскания, касающиеся не только русской, но и западной цивилизации. При чтении, пусть непоследовательном, но весьма заинтересованном, этого шеститомного исследования не раз возникает ассоциация с известной работой Владимира Вейдле «Умирание искусства», а также трудами А. Ф. Лосева. Тысячелетнее развитие христианской цивилизации и порожденной ею теоцентрической культуры было прервано сначала трагедией Великой Схизмы 1054 года (с чем связано также возникновение Запада как культурного целого), а вскорости и центробежными процессами дробления и атомизации цивилизационного и культурного единства, вызванными к жизни сначала эпохой Возрождения, а потом и Просвещения. Западная культура становится антропоцентрической, променяв гуманность христианства на гуманизм человекоугодия.
По Дунаеву, эти процессы стали началом конца западной цивилизации. По Вейдле, западные художники, начиная с романтиков, все более отказываются от подражания Творцу, от синергийного служения, от творчества как священнодействия и таинства свободного созидания и все больше обращают свой взор на самих себя, интересуясь не окружающим миром, Богом и людьми, а своим собственным внутренним миром (пределом такого самоуглубленного творчества становится, по Вейдле, цикл романов Марселя Пруста «В поисках утраченного времени»). Дунаев идет дальше Вейдле, предлагая рассматривать эти процессы как имеющие не только культурологическую, но и духовную природу: отпадение западной культуры от Бога сродни тому отпадению творения от своего Творца, которое случилось в райском саду. Человечество и тогда, и теперь прельстилось ложной перспективой самообожения, самообожествления, безблагодатного существования само по себе.
Обожествляя себя, человек приписывает себе то, что дал ему Бог, то, что является дарами благодати
По Дунаеву, антропоцентрический гуманизм Возрождения и Просвещения, лежащий в основе всех левых социальных утопий, предложил рассматривать человека как центр мироздания, но именно к этому призвал дьявол Еву в райском саду: «будете как боги» (Быт. 3:22). Человек, обожествляющий самого себя, по мысли Дунаева, уподобляет себя дьяволу, который так же пал, посчитав себя равным Богу. Обожествляя себя, человек приписывает себе то, что дал ему Бог, то, что является дарами благодати (в том числе свободу и способность к творчеству). Это самообожествление постепенно погружает человека на дно демонической пропасти (нельзя назвать ее «бездной», ибо зло не имеет своей собственной природы, а значит, не обладает абсолютным бытийным статусом), рождает кровавые социальные утопии, нравственный релятивизм и, в конечном счете, культурную помойку постмодерна. Потому так сильны в романтическом искусстве люциферические мотивы, унаследованные впоследствии символизмом и авангардом.
Русская культура и искусство, долгие столетия сохранявшие свою преемственность христианской теоцентричности, по мнению Дунаева, под влиянием с одной стороны деятельности революционных демократов, а также западников и либералов самосекуляризировались, что привело к духовным шатаниям Серебряного века и как следствие – к революции 1917 года (в частности, очень интересен анализ Дунаевым литературной деятельности Мережковского как апологета «духовной революции» и по сути прямого, хоть и мистического предшественника большевиков). Тем более, считает Дунаев, в советской литературе сначала либералов-шестидесятников, а потом и постмодернистов произошел сначала переход на антропоцентрические рельсы (что свойственно, впрочем, и революционному искусству 1920-х и тем более соцреалистическому титанизму), а потом и вовсе привел к размыванию всех прежних эстетических и этических ориентиров.
Этот неизбежный, по Дунаеву, процесс дробления того, что ранее было целым, стройным и гармоничным (так, триединство в искусстве «добро-истина-красота» сродни трехсоставности человеческого существа «дух-душа-тело»), вызван грехом человеческой гордыни и, как следствие, отпадением от Бога, а значит и от стройности, ясности, логичности бытия. Христос – Воплощенное Слово Божие. Чем ближе к Нему, тем логичнее бытие человека, тем здоровее его дух, душа и тело. Литургическая жизнь Церкви как Тела Христова вовлекает человека в Божественную жизнь, оздоровляет весь состав человеческий. Если жизнь с Богом есть причина духовного и душевного здоровья (в том числе ясности, членораздельности речи и мышления человека), то жизнь в апостасии, то есть в отступничестве, свободно выбранном отвержении Бога и Его Церкви приводит к искаженному, извращенному, больному существованию. Апостасийный человек рассматривает не Бога, а себя центром мироздания, отсюда – болезненная гордыня, дно ада, отчаяние, душевные и телесные болезни.
Ренессансный гуманизм разорвал связь духа и души, обожествив душевные устремления человека
Схожим образом, считает Дунаев, культ абсурда, бессмысленности и безысходности в авангарде и постмодернизме имеет своей причиной удаленность от Логоса, Христа. Человек, согласно православному богословию, имеет тройственную структуру бытия: дух-душа-тело. Дух связан с Богом и лишь в этой связи находит свое счастье. Душа имеет свои потребности, как и тело, их удовлетворяет искусство. Ренессансный гуманизм разорвал связь духа и души, обожествив душевные устремления человека, а также в самой способности человека к творчеству увидел не богоподобие, а божественность. Постмодерн завершил этот процесс, разорвав связь души и тела, обожествив тело и его потребности, и таким образом окончательно превратил человека в животное.
Сакрализация телесной жизни в постмодерне началась, однако, по мысли Дунаева, не вдруг, имея значительную предысторию в культуре Серебряного века (в частности, это видно на примере творчества Мережковского с его идеей «святой плоти»). Вообще, мелочность современного человека, его погруженность в плотское мудрование – все, что свойственно постмодерну, по сути реанимировавшему язычество (древние люди обожествляли страсти, поклоняясь им как богам, схожим образом поступают и наши современники, мистифицируя жизнь тела), – все это получает отражение еще в романе Федора Сологуба «Мелкий бес» (очень своевременное для нас сегодня чтение). В этом смысле духовная помраченность и греховная поврежденность человеческого существования, его ненормальность, болезненность все чаще уводит его в мир призраков, миражей. С этим связана, по Дунаеву, приверженность всей постреалистической литературы (и искусства вообще, причем не только западного, но и русского) к конструированию причудливых иллюзорных миров (наиболее характерным в этом смысле является визионерство Даниила Андреева в «Розе Мира»).
Потеря чувства реальности свойственно не только нездоровому сознанию, но и прельщенному духу, поэтому самый причудливый формализм авангарда и модернизма есть следствие духовных болезней его носителей. Лишь реализм (причем в высшем, духовной смысле, как понимал его Достоевский) может выразить истинностное видение человека, мира и Бога. По этой причине даже самые фантастичные картины, которые рисует перед читательским сознанием Гоголь в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» или «Миргороде», «Носе» или «Портрете», – это именно такой реализм, не игнорирующий существование духовной реальности, но объемно ее выражающий. Реализм как метод искусства, как его понимали лучшие русские писатели, не утратившие своих христианских корней, – это не материалистический натурализм в духе Золя и не критический реализм, скептически отвергающий реальность во имя смутных идеалов социальной утопии, а духовно-целостное видение единства самых разных структурных элементов человеческой жизни. Это искусство как подражание Творцу, служение, священнодействие, а не болезненная погруженность художника в самого себя.
В книгах Пушкина, Гоголя, Тургенева, Достоевского, Шмелева, Максимова, Бородина, «писателей-деревенщиков» Дунаев видит именно данный подход, противопоставленный современным веяниям, разрушающим культуру. Такое искусство мужественно раскрывает поврежденность человеческой природы грехом, разрушение ее иерархичности, когда не дух подчиняет себе жизнь души и тела, но сначала душа, а потом и тело навязывают духу свои потребности. В этой связи, по мысли Дунаева, обожествление художником искусства и культуры есть результат раздробленности трехчастного состава человека, когда душевное выходит на первый план. Крайний эстетизм таких писателей, как Набоков, например, обожествивших сначала свой внутренний мир, а потом самое искусство и культуру, – результат все той же суррогатной подмены служения Богу раболепством своим страстям, получившим свой закономерный итог в постмодерне. По мысли Дунаева, ни Сорокина, ни Пелевина, ни обоих Ерофеевых, ни Мамлеева не было бы без Мережковского и Сологуба: символизм и декаданс были истоком не только социальной революции (которая есть лишь внешнее выражение революции мистической – бунта против Бога и Церкви), но и постмодернистских художественных и эстетических интенций.
Возникновение апостасийной культуры и искусства произошло не вдруг, а исподволь, во многом повторяя этапы первородного греха (который, по мысли богословов, содержит в себе зачатки всех грехов). Сначала – Бог нам не нужен, мы сами как боги, устроимся на земле без Него. Потом – обожествление человеком своих страстей (возникновение язычества). Как следствие – раздробление всего духовно-душевно-телесного состава и путаница потребностей, враждующих друг против друга. И итог – духовная и культурная шизофрения, культ бессмыслицы и абсурда, все разъедающая тотальная ирония постмодерна. Противостоять этим апостасийным процессам все усиливающейся атомизации культуры вообще и человека в частности могут только духовно здоровые силы. По мысли Дунаева, они сохранились в русском народе, несмотря на семьдесят лет советского плена.
Фундаментальный труд Дунаева – это даже не литературоведение, а подлинное богословие литературы
Фундаментальный труд Дунаева – это даже не литературоведение, а подлинное богословие литературы. Остается лишь посетовать на то, что, желая понять и опровергнуть, например, Мережковского или Даниила Андреева, автор посвящает им достаточно обширные очерки, а, например, творчеству Андрея Платонова уделяет совсем мало места. Видимо, это просчеты его работы, которая, захватив большие пласты культуры и объяснив их в широком религиозном и культурологическом контексте, многого просто не учла.
