Имя Алексея Степановича Хомякова, одного из отцов славянофильского движения, известно почти всем. В то же время о его жизни, творчестве, конкретных взглядах знают в основном специалисты; и очень жаль, что это так, ведь человек он был интереснейший, талантливейший, очень добрый и искренне верующий. Конечно, не все его богословские и социальные концепции можно принимать безоговорочно, но ведь совсем необязательно требовать от мыслителя полной безупречности; не ошибается, в конце концов, только ничего не делающий (да и с этим можно поспорить). Но чем больше вникаешь в жизнь этого горячего – и не запальчивого, умного – и не заносчивого, одаренного – и, увы, полузабытого человека, тем более подпадаешь под очарование его личности, все более увлекаешься этой жизнью, прожитой как будто «обыкновенно», и в то же время – для Христа.
Так было с самого детства будущего мыслителя. Глубоко трогает случай, когда маленьких Алексея с братом привезли в первый раз в Петербург, и дети решили, «что их привезли в языческий город, что здесь их заставят переменить веру, и они твердо решили скорее претерпеть мучения, но не подчиниться чужой вере»[1]. Детство и его наивность минули, но вера осталась – эту твердость и преданность Богу Алексей Степанович сохранил на всю жизнь.
…Хомяков был философ и богослов, имел степень кандидата математических наук, успешно лечил своих крестьян от холеры, писал стихи (и очень хорошие!), вел хозяйство, воспитывал семерых детей… Перечень можно продолжать. Причем все это было для него не чередой мимолетных увлечений, а серьезными занятиями, в каждом из которых он добился успеха. Причем, при всей своей важности, дела эти и успех в них были для него не самоцелью, но средствами на пути к Богу. Поэтому и завершились они самым великим христианским подвигом – душу положить за други: скончался Алексей Степанович от холеры, заразившись во время очередной эпидемии, когда вновь самоотверженно лечил своих крепостных.
Скончался Алексей Степанович от холеры, заразившись во время очередной эпидемии, когда самоотверженно лечил своих крепостных
О Хомякове можно говорить бесконечно. Он очень дорожил Россией и Православием, любил их бесконечно; конечно, из этого следовало разумное неприятие католицизма и протестантизма, но именно разумное, не запальчивое. Как он сам писал в статье «О старом и новом»:
«Мы будем подвигаться вперед… занимая случайные открытия Запада, но придавая им смысл более глубокий или открывая в них те человеческие начала, которые для Запада остались тайными» в силу его отпадения от истины – Православной веры.
Сии последние слова как нельзя более подходят в качестве эпиграфа к одному из сочинений Хомякова, сочинению совсем небольшому и написанному не для взрослых мудрых людей, а для маленьких юных читателей, – рассказу «Светлое Воскресение», который является пересказом знаменитого произведения западного мира – «Рождественской песни в прозе» Ч. Диккенса.
Эта небольшая книжка представляет собой очень интересное явление: сохранив гениальный сюжет Диккенса, не переименовав даже главного героя – Скрудж лишь становится, по обычаю перевода того времени, Скругом, правда, приобретая имя Петр, – Хомяков в то же время сумел почти полностью «переписать» дух произведения. Безошибочно угадав именно те мелочи, которые порождены уже не общим настроем веры Христовой, а ошибками самого западного христианства (ибо какое мировоззрение не творит себе этику?), он изменил их, и получилась та же книга, но с несколько другим мировоззрением.
Книга Алексея Степановича Хомякова «Светлое Воскресение» Во-первых, конечно, история Скруджа-Скруга – это история, которая могла, по закону жанра, произойти только в самую Великую Ночь года. Для западного мира это – Рождество, за которым, к сожалению, очень сильно теряется Воскресение Христово, которое всегда понималось и понимается в Православии как главнейшее событие человеческой истории, ради которого Господь наш Иисус Христос и родился. Хомяков переносит действие на Пасху, и с этой переменой, как ни удивительно, с особенной яркостью проступает сам диккенсовский замысел: когда же и происходить воскресению души человеческой, как не на Воскресение Христово, когда Господь, Первенец из мертвых, ниспроверг власть смерти и греха?
…История скряги Скруджа известна, наверное, всем. Он жил день за днем, вел дела своей конторы, никому и никогда ничего не делая доброго, в том числе и себе самому, только накапливая и накапливая капитал. И вот, в Праздничную ночь к нему приходит дух его покойного компаньона Марли, рассказывает о своей печальной участи нераскаявшегося перед смертью грешника и возвещает, что самому Скруджу еще дается шанс стать иным – и для этого в ближайшие три ночи придут к нему три Духа… Скруг пытается возражать, но это не помогает, и он встречает поочередно трех Духов, которые показывают каждый свою область: один – прошедшее, другой – настоящее, третий же – будущее. Скрудж видит себя ребенком и юношей, еще неиспорченным и добрым, видит милые, ушедшие лица; видит настоящее, безрадостное у себя и радостное или горькое, но живое (и – с Богом проводимое) у других; видит и будущее – такое, каким оно будет непременно, если он не изменит ничего в самом себе. И зачерствевшая душа его преображается, и он, очнувшись в утро Праздника, всей душой принимает решение измениться – и исполняет его.
Алексей Степанович, по сути, сделал просто перевод, немного сокращенный, этой истории. Только перенеся действие в Россию и изменив несколько очень важных моментов…
Во-первых, в истории Диккенса так чувствуется западное Рождество – праздник безудержной радости, смеха, застолья с гусем… Во всем этом нет, конечно, ничего предосудительного, вот только жаль, что за всем этим понемногу стирается образ Того, Чье Рождение мы празднуем. Конечно, у Диккенса даже близко нет того оторванного от веры «зимнего праздника», какой мы видим сегодня на западе, но что-то уже начинает тревожно звенеть и в его описаниях. Чего сам себя лишает Скрудж в самом начале книги? Он не участвует в общем предпраздничном веселии и ест один свой «унылый обед», в то время как даже его бедный клерк, «скатившись раз двадцать… по ледяному склону Корнхилла вместе с оравой мальчишек… припустился со всех ног в Кемден-Таун – играть со своими ребятишками в жмурки». Хомяковский Скруг же «застегнул на все пуговицы свой длинный сюртук и тихим мерным шагом отправился домой, раздумывая об ужине и мягкой постели, когда все добрые люди с нетерпением ожидали радостного благовеста к заутрене». Согласитесь, небольшое, но такое важное различие…
Потом, Диккенс сразу, самим названием предупреждает – это «святочный рассказ с привидениями», и не пеняйте на автора, если вам, дети, будет страшно. Чего стоит одно описание состояния Скруджа перед появлением духа его бывшего компаньона, Марли! Тут и мерещатся похоронные дроги прямо на лестнице, и погода под стать – темень, завывающий ветер, все – с приличествующими случаю эпитетами и деталями… У Хомякова все проще, совсем почти не страшно, а только… очень тоскливо. Не страх (тоже ведь страсть), а именно тоска не имеющей Бога души сквозит во всем описании.
Не страх, а именно тоска не имеющей Бога души сквозит во всем описании
Даже взятый у Диккенса эпизод с дверным замком, который показался старому скряге лицом его покойного товарища, стал у Хомякова всего лишь напоминанием, предупреждением, от которого Скруг «не испугался, но ему стало как-то неловко». Это не повергает Скруга в состояние панического ужаса, а лишь разбивает стену самодостаточности, которую он себе создал, дает повод задуматься о жизни и ее смысле.
Дальше действие развивается, практически полностью повторяя «Рождественскую песнь...». Это и понятно – ведь в самом оригинале так отчетливо и пронзительно показана беспомощность души грешника после смерти, ее тоска и сознание, сколько добра она могла бы сотворить – и полная невозможность хоть что-то изменить! Тут незачем изменять хоть что-то, гений Диккенса все сказал сам. Похожи до прямого перевода и истории с сестренкой и возлюбленной Скруджа-Скруга, и с праздником его юности; и нынешняя история семьи клерка-служащего, и праздник у племянника, и грядущая одинокая, никого не трогающая смерть самого его, холодного скряги… Волшебный фонарь Диккенса высветил все трогательно и убедительно, и Хомяков, чуждый самолюбия, оставил прекрасное как оно есть (подправив только кое-какие описания, омелу и иже с ней суть, и впрямь слишком чувственно-романические для детских ушей, да и вообще православного сознания).
Но вот образы Духов пересмотрены Хомяковым основательно: все три из сказочного огнеподобного существа, развеселого духа (что-то среднее между гномом и Сантой) и грозного призрака становятся Ангелами, вестниками совершенно определенного мира – мира горнего. И нужно отметить, что это не смотрится нарочито, наоборот, серьезность тона всего повествования требует и серьезности употребляемых при рассказе образов.
И концовку Хомяков постарался сделать чуть-чуть, ненавязчиво иной; оставив всю, уже бывшую у Диккенса, радость обретения второго шанса, почти что личного воскресения, он постарался сделать ее благоговейнее, трепетнее, подчеркивая этим «не совсем сказочность» этой истории. То, что дано Скругу, – величайшее чудо на земле, и он у Хомякова «говорил дрожащим голосом, всхипывая и прерываясь на каждом слове… в каком-то странном полусне, в каком-то отрешенном состоянии», и лишь потом – и то гораздо меньше, чем в оригинале, – смеялся и прыгал от радости.
И последний штришок. В «Рождественской песни в прозе» после преображения души все сразу и вполне стало как в раю – и даже тяжелобольной ребенок клерка быстро и совершенно поправился. Хомяков же переносит несколько акценты: «о маленьком Степе мы не знаем хорошенько, остался ли он в живых или нет, но рассказывают некоторые, что Скруг был для него вторым отцом». Не только и не столько для здешней жизни воскресает Скруг, и призывается он к добрым делам не как к самоцели, а как к пути, средствам достижения Царствия Небесного. Все равно здесь все мы – странники; но, впрочем, и излишней трагедии нет в «Светлом Воскресении», а лишь указание на то, что наша задача – делать все то добро, какое можем, а суд принадлежит Царю; Царю всеведущему и всеблагому, Который один ведает, что для нас самое-самое хорошее…
