Я хочу рассказать всем о прекрасном и незаслуженно забытом русском прозаике – Николае Алексеевиче Минхе (1900–1985). Он родился в Санкт-Петербурге, но детство и юность его прошли в Саратове. И когда мы читаем его рассказы, перед нами предстает дореволюционный, исторический Саратов – яркий самобытный город, богатый своей историей, традициями и удивительными людьми, умевшими работать, творить и радоваться. Герои Минха на самом деле, без высоких слов любят свой город, свою великую реку и всю окружающую природу: леса, луга и холмы правого берега Волги, бескрайние степи левого… Мир Минха – это мир птицеловов, рыбаков, охотников, голубятников, перепелятников, заядлых собачников и лошадников; мир тружеников, мастеров и художников своего дела. Читая рассказы этого писателя, мы видим происходящее когда-то глазами ребенка, когда-то – взрослого, а когда-то – старика, но сохранившего детское, свежее восприятие мира, бесконечное удивление его красоте и богатству, сердечную нежность ко всему живому.
Монолог старого птицелова из рассказа «Полевые овсянки»:
«На мое разумение, полевая овсяночка самую большую силу на человеческое сердце имеет. Я понимаю, какой-нибудь соловей, за которого любитель деньги кидком кидает, свою цену имеет. Гремит он, как Еруслан. Ровно разбойник в лесу свищет. Иль взять, к примеру, черношляпку. Та свои коленца с такой ясностью выводит – солнечный денек ей позавидует. А сама какая аккуратненькая! А? Светленькая, как дымок, а на головке черная шляпка. Ну прямо, скажи, барышня в праздник на улицу погулять вышла. Иной от перепелов с ума сходит. Вон Золин, Николай Ликсеич. Даром без ног – паралич его разбил, – а милей густого перепела у него и на свете ничего нет. Жаворонков есть какие любят. Всяким свисткам их обучают. Это тоже охота. Да мало ли каких еще птиц на свете водится! Но полевая овсяночка, скажу вам, совсем особь статья! Эта просто всем взяла. Стройненькая, тельце чуть длинненькое, хвостик – перышко к перышку пригнано, сверху потемней, снизу посветлей, сама коричвенькая с нежными разводами к краешкам перышков. А глазки какие? Умненькие, с бланжевым пушком. Окаемочку имеют – вроде ресничек. Посмотришь на нее – и какое-то радование внутри тебя начинается. Такая она трогательная. А напоет – ну ровно серебро рассыпет. Голосок ясный, нежный…»
***
Род Минхов – это пример рыцарского служения инокровных подданных России; подтверждение того, что русским человека делает не кровь, а дух
Но прежде чем вернуться к Минху как писателю, я хотела бы кратко познакомить вас с его предками и родственниками, с историей его старинного рода. Почему это в данном случае важно? Во-первых, потому что это пример рыцарского служения инокровных подданных России; подтверждение того, что русским человека делает не кровь, а дух. Во-вторых, личность как таковая не падает ведь на землю с неба и не вырастает сама собой в вакууме. Личность – это всегда колос, прозябший и вызревший на определенной почве.
Герб рода Минх (фон Мюнх) Род Минхов – фон Мюнхов – это род храбрых воинов, умных рачительных помещиков, пытливых исследователей и самоотверженных врачей. Любовь к малой Родине, к родному краю, ответственность за него, готовность ради него трудиться – это тоже минховское фамильное, это жило в их смешанной русско-немецкой крови, это шло, наверное, от того лучшего, что есть и в том, и в другом народе.
Иоганн Гейнрих фон Мюнх – врач, весьма известный в Ганновере и, видимо, не только в нем – оказался среди немцев, приглашенных на службу в Россию в царствование Екатерины Великой. В 1786 году с ним был заключен договор, утвержденный лично императрицей, и он прибыл на службу в Орел. Приняв Православие, Иоганн Гейнрих стал Андреем Ивановичем. Впоследствии все его потомки принадлежали к Российской Православной Церкви. У Андрея Ивановича Минха было пятеро детей, и один из них, Николай Андреевич Минх, купил землю в Аткарском уезде Саратовской губернии, в селе, именуемом Колено: так Минхи пришли на Саратовскую землю. Перед тем как стать помещиком, Николай Андреевич 14 лет отслужил в гвардии и вышел в отставку в чине майора с правом пожизненного ношения мундира (это означало, что служба его была безупречной). Супруга Николая Андреевича тоже, по всей видимости, происходила из обрусевших немцев – Варвара Бланк.
Врач Григорий Николаевич Минх Один из четырех сыновей Николая Андреевича Минха, Александр Николаевич Минх (1833–1912) – это человек, о котором нужно рассказывать отдельно. По природному складу своему он был ученым, исследователем; окончив частный пансион и гимназию в Москве, с юности свободно владел несколькими европейскими языками, в сферу его интересов входили история, археология, география России, ее этнография. Но в 1853 году 20-летний Александр с благословения отца – отставного гвардейского майора – ушел добровольцем на Крымскую войну, участвовал во многих кровопролитных сражениях, за боевые заслуги был произведен из юнкеров в офицеры. Александр Минх многократно принимал участие в переговорах с неприятелем в качестве переводчика. Выйдя в отставку, он поселился в Аткарском уезде и пользовался среди земляков огромным нравственным авторитетом. Александр Минх занимал должность мирового посредника, мирового судьи, был гласным уездного и губернского Земского собрания, членом Саратовского уездного Присутствия по воинской повинности, действительным выборным членом Саратовского губернского статистического комитета. И все это – вдобавок к огромной научно-исследовательской краеведческой и археологической деятельности. Список научных работ Александра Николаевича Минха занимает не одну страницу. Он был членом Императорского Московского археологического общества, Императорского Русского географического общества, корреспондентом Министерства земледелия, одним из основателей и затем почетным председателем Саратовской ученой архивной комиссии. Минхом был подготовлен и издан «Историко-географический словарь Саратовской губернии. Том I. Южные уезды: Камышинский и Царицынский», причем этот первый том состоял из пяти книг. Лишь тяжелая болезнь и постигшая Александра Николаевича слепота помешали завершить дело, но материалами Минха саратовские ученые пользуются по сей день.
Отдельно нужно рассказывать также и о родном брате Александра Минха – Григории Николаевиче (1835–1896). Это был замечательный врач, патологоанатом и эпидемиолог, сражавшийся с самыми страшными болезнями тех времен – чумой, тифом, сибирской язвой, проказой, оспой. Он всегда работал на месте – там, где вспыхивала эпидемия: не раз устраивал себе такую опасную командировку за собственный счет, не дожидаясь вспоможения от властей. В 1874 году прививками на самом себе доказал заразительность крови больных возвратным тифом. Кроме того, целый ряд работ Григория Минха посвящен онкологическим заболеваниям. Он был пожалован орденами святого Станислава второй степени (1870) и святой Анны второй степени (1879) «за особые труды по принятию предохранительных мер во время бывшей в Приволжских губерниях эпидемии».
Доктор Минх Алексей Петрович, отец писателя У героя Кавказской войны подпоручика Петра Николаевича Минха (родной брат Александра и Григория) было два сына: Петр и Алексей. Родившийся в 1866 году Алексей – отец писателя Николая Минха, к которому мы понемногу подбираемся. Но прежде надо сказать, что Алексей Петрович Минх тоже был выдающимся врачом и организатором медицины. Медицинский Саратов помнит его по сей день. О неиссякаемой энергии и гражданской активности Алексея Петровича Минха свидетельствует список его общественных (выборных) должностей до революции: член Саратовского лесоохранительного комитета; член Судебного присутствия Аткарского уездного съезда; член Попечительного совета Аткарской женской гимназии; кандидат в члены Аткарской уездной комиссии по делам об устройстве канав и других водопроводных сооружений; попечитель Коленской земской больницы (напомню, Колено – родовое имение Минхов).
По подсчетам коллег, Алексей Петрович Минх провел больше десяти тысяч операций
Что же касается непосредственно медицинской деятельности, Алексей Петрович и до, и после революции возглавлял Первую городскую больницу, которая была учебной базой медицинского факультета Саратовского университета; в качестве врача-специалиста участвовал в деятельности Саратовской Андреевской общины сестер милосердия общества «Красного Креста» и состоящих при ней детской и взрослой клиник; руководил Саратовскими фельдшерскими курсами. Основные научные труды Алексея Петровича были посвящены неотложной хирургии: аппендициту, прободной язве желудка, кишечной непроходимости, ранениям легких и сердца. По подсчетам коллег, он провел больше десяти тысяч операций; был основателем Саратовского хирургического общества, автором двадцати крупных научных работ, из которых 12 были опубликованы в советский период. В 1933 году доктору Минху было присвоено звание Героя Труда «за выдающуюся и исключительно полезную деятельность в социалистическом строительстве, нашедшую выражение в административной работе по заведованию больницей, в тысячах блестяще проведенных операций и в научной медицинской работе». Скончался он в 1939 году, похоронен на Воскресенском кладбище Саратова.
Один из шести детей Алексея Петровича и Веры Александровны, урожденной Эстеррейхер, двоюродной сестры композитора Сергея Рахманинова, Алексей Алексеевич Минх также стал врачом, но гигиенистом; академик АМН СССР, Заслуженный деятель науки СССР. Родной брат писателя Николая Алексеевича Минха – наконец-то мы к нему подобрались.
В завершение этой главки благодарю сотрудников Архива Татищевского муниципального района Саратовской области, создавших краеведческий сайт n.tatiskray.ru.
***
Язык Николая Минха безыскусен – он не ищет красивого стиля, он пишет рассказ, как писал бы письмо близкому другу
Язык Николая Минха безыскусен – в том смысле, что он не ищет красивого стиля, он пишет рассказ, как писал бы письмо близкому другу. И вместе с тем язык Минха точен, таинственен. Он не просто передает красоту природы – читая Минха, мы вдыхаем воздух со всеми его запахами, щуримся от солнца, совершенно непосредственно ощущаем зной, сырость, мороз.
Из рассказа «Братья феврали»:
«Эх, и горячо же припекает в иные ранние февральские дни студеное солнышко у нас в саратовском Заволжье! Не утерпишь, бывало, чтобы не сбросить в сани тяжелый овчинный тулуп, не распахнуть пошире жаркий полушубок да не сдвинуть подальше со лба меховую шапку. А кругом зима. Все бело и мертво. Снег, укрывший землю, нестерпимо сверкает в лучах солнца и до боли режет глаза. А тишина-то, какая стоит зимою в степи! В ушах даже звенит. Кажется, закричи кто с того края земли – и услышишь!.. На далеком горизонте порой завидишь пятно мышкующей лисицы. То и дело останавливаясь, она с опаской поглядывает, как в далеких бурьянах маячит на малорослой лошаденке с парой тощих, похожих на скелеты, борзых киргиз. У одинокого кургана, около обглоданного добела остова павшего еще прошлым летом верблюда, увидишь небольшую компанию волков, справляющих свою голодную свадьбу. Шумно рассекая ударами сильных крыльев застывший воздух, пролетит ворон, да на высокой насыпи железнодорожного полотна, обегающего Асанкудукский лиман, верстах в десяти от Белого Умета, издалека, увидишь узкую черную полоску ранней проталины. Яблоневый дичок вырос на ней, от брошенного проезжим недоеденного яблока, и неуклюже протянул свои корявые, колючие ветви, да низкорослый бурьян, поломанный и перепутанный ветрами и непогодами, покрыл пятнами бедную щебенчатую почву насыпи…»
Герои Минха могут показаться чудаками или даже сумасшедшими, но на самом деле они просто слышат, видят, знают то, чего мы с вами не слышим и не знаем. Из рассказа «Соловей»:
«Долго стоял я, вдыхая аромат дивного деревца, и едва успел сделать от него шаг, как из-под соседнего куста с подсевом бересклета выпорхнула коричневая птичка, в которой я тотчас узнал соловья. Я не обратил бы на него внимания, если бы вдруг с вершины березки с нежными, окутанными, как дымкой, опадающей пыльцой, сережками и слабенькой, едва раскрывшейся зеленью листочков, не раздался бы томный, щемящий душу почин. За ним второй, третий – и вдруг эта громоподобная двойная лешева дудка с раскатом, от которой, казалось, дрогнул весь лес. У меня сразу перехватило дыхание – так это было неожиданно. Я замер. А соловей, точно дразня меня, распевался все больше и больше, удивив нежностью почина, чистотой гусачка и юлиной стукотней, исполняемыми, правда, не полным голосом, но с нужными выдержками и умением».
А вы знаете, что происходит в этом рассказе дальше? Успешно изловив редкостного соловья, за которого можно было получить сто рублей, – это не сегодняшние, это царские сто рублей, как вы понимаете, – птицеловы отпускают его на волю… Почему? Соловей в клетке сразу начинает петь, и опыт старого птицелова (рассказ ведется от лица молодого) подсказывает, что песня это предсмертная: что пойманная птаха эта из тех, кто в неволе жить неспособен, и, если не выпустить, – умрет.
И точно так же отказывается старый охотник Григорич стрелять в зайца, которого долго тропили (то есть выслеживали) и выгоняли под выстрел: заяц, оказывается, инвалид, у него нет одного глаза, при этом он на редкость хитер и умен (рассказ «По первой пороше»). А герой рассказа «Вальдшнеп» навсегда отказывается от своей страсти – охоты – после того, как один из добытых вальдшнепов в его охотничьей сумке оказывается недостреленным, живым и умирает мучительной смертью на глазах охотника и его потрясенной жены. Да, герои Минха живут не в Эдеме, они вполне реальные люди, но добыча не застит им глаза, жадность – набить побольше – в их среде не приветствуется, они умеют вовремя остановиться и пощадить живое существо.
То, что мы называем благородством и жертвенностью, для героев Минха – совершенно естественное поведение
Любимые герои Минха непритворно просты, в них воистину нет лукавства, они искренни, и то, что мы можем назвать благородством и жертвенностью, для них – совершенно естественное поведение. Они совестливы и всегда держат слово – даже если это дается им очень тяжко. Они легко отдают, потому что ничего за собой не числят, всегда зная: то, что у них есть – не их. Среди них наблюдается своего рода эстафета добра: герой рассказа «Победитель бурь» (это название пароходика) Петр Петрович, пожилой вдовец, спасает молодую женщину, попавшую в «нехороший дом»: почти силой, схватив за руку, уводит ее из этого дома к себе и с трудом уговаривает обвенчаться («Мы с тобой христиане, кресты носим!»). Придя в себя и вновь обретя человеческое достоинство, Фрося становится истинным ангелом не только для мужа, но и для всех бедных, убогих, всех, кто нуждается в помощи. Ей ничего не стоит, например, организовать генеральную уборку в страшно запущенном, переполненном клопами доме одинокого старика-армянина, которого злая судьба забросила на Волгу. Кстати, образ этого старика Каллуста Богданыча одновременно и трагичен, и комичен, и трогателен… и незабываем. Как всё у Минха.
Ученый-краевед Александр Николаевич Минх (1833–1912) В одном из его рассказов мы слышим воспоминания старого отставного матроса: он был денщиком молодого офицера, который подхватил в дальнем плавании какую-то тропическую заразу и умер от нее на корабле, а денщику пришлось «послужить священником», принять предсмертную исповедь своего командира, чтобы потом, вернувшись на родину, донести эту исповедь до настоящего священника и получить для покойного отпущение грехов. Честно скажу, этот рассказ покоробил меня ошибкой: чтобы русский военный корабль отправился в дальнее плавание без священника на борту – такого быть не могло в принципе. Но в этом рассказе примечательно другое: глубокое чувство матроса, его благоговение перед священным грузом – чужой исповедью, которую он приносит в храм и кладет у ног Христа.
Здесь нельзя не упомянуть об одном ценнейшем свидетельстве – воспоминаниях Минха о поэте Николае Клюеве, с которым он познакомился в Саратове и которому потом дал приют в Москве. При всей сложности и неоднозначности духовных поисков Клюева, в мемуарах Минха он предстает перед нами как человек, живущий вне времени, как посланец далеких веков, носитель и представитель богатейшей культуры исконного русского севера, знаток дониконовской иконописи и устного народного творчества. Минх доводит до нас горькие размышления Клюева о судьбе Сергея Есенина, о причинах его трагедии; рассказывает, как, благодаря Клюеву, познакомился с художником Михаилом Нестеровым, писателем Михаилом Пришвиным, искусствоведом и реставратором Александром Анисимовым, расстрелянным в 1937 году в урочище Сандармох. И что еще очень важно – эти воспоминания окончательно убеждают нас в том, что Николай Алексеевич Минх не только по документам числился православным, как многие иные. Нет, он был по-настоящему верующим православным человеком:
«Единственные случаи, когда Клюев брал деньги (из общей «кассы» друзей – М.Б.) и не говорил, были в те дни, когда мы вместе ходили в церковь. А ходили мы с ним в храм Василия Кесарийского, что был на Тверской, воздвигнутый московскими ямщиками в честь величайшего учителя и деятеля христианства и Православия, жившего и подвизавшегося в IV веке епископа Кесарии Каппадокийской Василия Великого…»
На страницах Минха – та русская природа, которая еще не разорена, не вытоптана, не отравлена неумеренной деятельностью человека
Конечно, проза Николая Алексеевича найдет благодарного читателя в любом городе, не только в Саратове. Но у нас, саратовцев, всегда будет особое к нему отношение. Ведь, читая Минха, мы узнаем – и одновременно не узнаем – наши родные места. Мы находим на его страницах знакомые названия: Увек, Покровская слобода, Алтын-гора, Юриш, Анисовка, Чардым, Курдюм, Усовка, Пристанное, Ивантеевка – но места эти предстают перед нами совсем не такими, какими знаем их мы. На страницах Минха – та русская природа, которая не разорена, не вытоптана, не отравлена неумеренной и экологически неграмотной деятельностью человека; которая неотрывна от русской культуры и русской души; которая исстари питает душу русского человека.
Из рассказа «Белый перепел»:
«Озимые хлеба вымахали тогда выше человеческого роста, яровые пшеницы уже вошли в трубку и серебрились белесой остью, а овсы выбросили свои кудрявые метелки. Гречиха цвела, и над белыми полосами ее от зари до темна стоял несмолкаемый звон и гуд от бесчисленного количества насекомых и пчел, берущих здесь свой взяток. Начинал голубеть лен, а густые, в полном цвету, травы в полях – сеяные, а по опушкам лесов, перелесков и в заливных лугах – естественные, казалось, ждут, не дождутся острой косы да звонких голосов крестьян, сбивающих стога и навивающих возы благоухающего сена. Леса и рощи стонали от изнывающего кукования кукушек, иволги оглашали дубравы своими флейтовыми свистами, всякие пеночки и славки неумолчно звенели и свистали в гуще листвы, а по ночам громкоголосые соловьи наполняли еще рощи своими торжественными раскатами. Над полями из синевы неба неслись трели жаворонков, а по вечерам и ранними утрами перепела, как помешанные, с неостывшей еще страстью, отдирали свои зори, в надежде отыскать нуждающуюся в их пылких признаниях даму, не севшую по какой-либо причине до сих пор на гнездо…»
Услышать перепела в наших нынешних полях если и можно еще, то это событие редкое. И совсем уж исключительное событие – увидеть в Саратовской области хищную птицу скопу, которую называют еще речным орлом. Меж тем у Минха:
«Над водой, выглядывая добычу, кружились речные скопы, оглашая воздух своими верещащими криками».
Вот что мы сделали с природой за ХХ век…
Читать Минха радостно и горько. Потому что, с одной стороны, он весь – то самое «внутреннее радование», о котором говорится в рассказе «Полевые овсянки» (см. первую цитату), а с другой – не только той природы, но и той России, которая в его рассказах, больше нет. И того народа нет, хотя и сегодня есть, конечно, светлые, любящие, творческие люди, заряженные энергией добра. Но они так и воспринимаются – как отдельные люди, даже как не вполне обычные личности. А в книгах Николая Минха мы видим другой народ. Вот пример – рассказ «Волжские праздники». Оказывается, в Саратове каждое лето на Троицу устраивались народные состязания волжских гребцов. Это было очень трудное испытание – грести нужно было 25 верст, причем сначала по течению, а потом против.
И вот на эти соревнования собираются сотни гребцов. Это простые волжские люди, землепашцы и пристанские грузчики, рыбаки и псаломщики, студенты и лавочники. Это люди разных культур: русские, украинцы, колонисты-немцы, татары. Все они прекрасно знают, что только один экипаж гребной лодки получит денежный приз, но они участвуют в гонках с радостью и молодецким азартом. Причем лодки свои они тоже делают себе сами, а от того, как сделана лодка, зависит многое.
И весь город собирается на берегу – не столько даже «болеть», сколько любоваться, радоваться, по-доброму гордиться силой и выносливостью земляков-волжан. Играет военный оркестр, вокруг неописуемая красота великой реки… Так было тогда, при царе, а что мы видим сегодня? Попробуйте, поднимите, соберите кого-нибудь на какое-либо состязание (разумеется, я не имею в виду профессиональных спортсменов). Попытайтесь зажечь кого-либо азартом. Бедные наши культработники – им все время приходится придумывать что-то искусственно, потому что естественным образом ничего уже не получается – традиции утрачены. Люди разобщены, они ничего не умеют и не хотят делать сами. Они могут, в лучшем случае, лишь на что-то глазеть – и то лучше на экране, на мониторе.
Это печально, но тем ценнее для нас наше духовное наследие. И здесь не должно быть забытых, похороненных имен.
Закончив школу в Саратове, Николай Минх поступил на агрономический факультет Саратовского университета. Среди его преподавателей был легендарный Николай Вавилов, мученически закончивший свой земной путь в Саратовской тюрьме. Минх был знаком с семьей Николая Ивановича. Впоследствии студент Николай Минх перевелся в Воронеж и в 1923 году окончил агрономический факультет Воронежского сельскохозяйственного института. До 1926 года он работал в Саратове и Саратовском уезде, затем перебрался в Москву и стал научным сотрудником бюро механизации сельскохозяйственной секции Госплана; затем работал во Всесоюзном институте механизации (ВИМ), а в 1950-х годах заведовал сектором сельскохозяйственного машиностроения Всесоюзного института научной и технической информации (ВИНИТИ). Он кандидат сельскохозяйственных наук, автор многих научных работ. Судя по всему, в своем деле, в избранной профессии он был так же основателен и энергичен, как все Минхи.
К писательству Николай Алексеевич стремился с молодости, а вот публиковаться начал поздно – на шестом десятке лет
К писательству Николай Алексеевич, по всей видимости, стремился с молодости (об этом свидетельствуют уже упомянутые здесь воспоминания о дружбе с Клюевым). А вот публиковаться начал поздно – на шестом десятке лет: первая публикация состоялась в журнале «Охотничьи просторы» в 1958 году. Вопреки тому обстоятельству, что царская Россия в произведениях Минха вовсе не выглядит «нищей, темной и забитой», а ее народ не кажется замученным эксплуататорами, в 1970-х годах выходят, одна за другой, несколько книг Минха («На Кудеяровом пруду», «Течет река Волга», «Братья Феврали», «Воскресенье у деда»). А вот дальше – большой перерыв. В 2018 году почти забытого писателя вспомнили его собратья-охотники, что неудивительно: ведь в их среде он до последних дней своих был не просто своим человеком, но бесценным кладезем опыта, знаний, воспоминаний, традиций (об этом свидетельствует Борис Марков в книге «Москва охотничья»). Книга рассказов Минха «Братья феврали» вышла в издательстве охотничьей литературы «Эра». Спасибо охотникам, однако нужно помнить: значение прозаика Николая Минха не ограничивается сферой охоты или иного взаимодействия человека с природой – тем более что охоте и птицеловству посвящены далеко не все его произведения. Минх – не «охотничий» писатель, он просто прекрасный русский прозаик, и мы в долгу перед его памятью.
Марина Бирюкова
https://pravoslavie.ru/143181.html
