Раздел III РУССКИЙ НАЦИОНАЛИЗМ НА РАЗВАЛИНАХ ИМПЕРИИ

СТРАНИЦЫ 296-297 ОТСУТСТВУЮТ

скую идентичность. Или, как сформулировал тонкий социолог и наш добрый знакомый Леонтий Вызов, русский национализм оказался экспериментальной, поисковой идеологией.

Рассмотрим этот поиск подробнее, не останавливаясь в то же время на его нюансах и хитросплетениях, представляющих некоторый, довольно ограниченный, интерес для исследователей русского национализма и российской политики и мемориальный для ветеранов движения, но не имеющий цены для широкой публики.

Начнем с политической идентификации национализма, вынужденного определяться в принципиально новой для него ситуации. Запрет КПСС разрушил биполярную — демократы vs. коммунисты — конфигурацию российской политики. История вторично (!), что бывает крайне редко, предоставила националистам шанс обрести собственное политическое лицо, стать субъектом, а не объектом политики. И вторично они его успешно профукали.

Можно увлекательно гипотетизировать насчет того, почему у националистов не получилось самостоятельное политическое плавание, но, оглядываясь назад, нетрудно увидеть, что они попросту боялись быть независимыми или же не хотели ради этого хоть чуть-чуть напрячься. За редким исключением, националисты были озабочены не столько строительством собственного движения, сколько поисками внешней по отношению к ним политической силы, к которой можно было бы примкнуть, прислониться. Как в легенде о святом Христофоре, они предпочли искать самого сильного господина вместо того, чтобы попробовать самим стать таким господином.

Удивительно, но факт: люди, которые еще недавно называли Бориса Ельцина «бульдозером, за рычагами которого сидят сионисты», после августа 1991 г. внезапно увидели в нем русского патриота и государственника, которому пообещали свою поддержку. Справедливости ради укажем, что это «прозрение» питалось некоторыми рациональными основаниями. Во-первых, масштабным историческим сравнением: большевики, шедшие к власти под лозунгами разрушения традиционной Российской империи, —а популярная аналогия между большевиками и демократами отчасти была основательна — очень быстро ее воссоздали, причем более сильной, чем старая. Во-вторых, логика подсказывала, что заменить безвозвратно подорванную марксистскую легитимность могла лишь русская националистическая легитимность с ее, как в большинстве своем были уверены националисты (да и не только они), имперской доминантой.

Проще говоря, националисты надеялись, что, получив власть, Ельцин начнет восстанавливать традиционную российскую империю с националистами в качестве опоры этой власти. Если не получилось с коммунистами, так, может, прокатит с Ельциным? — в этом, если упростить, состояла их политическая надежда, основывавшаяся не только на благих пожеланиях, но и на некоторых фактах. Первый пресс-секретарь президента суверенной России Павел Вощанов осенью 1991 г. заявил о возможности пересмотра границ с теми из советских республик, которые покинут состав СССР. Несколько позже влиятельный Геннадий Бурбулис публично провозгласил тезис о Российской Федерации как правопреемнице Советского Союза и советского наследства.

Однако эти обнадежившие националистов знаки остались в тени последовавших Беловежских соглашений, радикальных экономических реформ, расстрела парламента 4 октября 1993 г., проамериканского курса российской внешней политики и т. п. Казалось, после всего этого националисты освободятся от иллюзии превращения Бориса Ельцина в националиста и великодержавника. Ан не тут-то было! Даже перейдя в т. н. «непримиримую» оппозицию, они все равно резервировали за собой право на подобную надежду, связывая ее если не с самим Ельциным, то с группой «государственников» (Михаил Барсуков, Александр Коржаков, Олег Сосковец и др.) в его ближайшем окружении и в высшем руководстве страны.

Подобную политическую позицию можно назвать ожиданием эт-низации политии. Именно ожиданием, ведь националисты не столько планомерно и сознательно работали ради данной цели, сколько надеялись, что процесс пойдет сам собой, как некая историческая неизбежность, плоды которой им останется лишь пожать. Действительно, режим Ельцина развивался в направлении адаптации некоторых важных националистических идей и лозунгов. Россия провозгласила свое право защищать т. н. «этнических россиян» в бывших союзных республиках — новых независимых государствах; она сыграла важную роль миротворца в этнических конфликтах на постсоветском пространстве; начиная с 1994 г. в российском официальном дискурсе все более интенсивно использовалась интеграционистская и великодержавная риторика; были сделаны важные шаги для установления союза с Белоруссией. Наконец, начатая в декабре 1994 г. война в Чечне породила среди русских националистов чуть ли не эйфорию: они предполагали, что война станет поворотным пунктом в националистической трансформации режима338. К приведенному стоит добавить инициированную Ельциным после его переизбрания на второе-президентский срок дискуссию о необходимости национальной иде^ для России.

Между тем было понятно, причем отнюдь не только с высоты сегодняшнего дня, но и в современном рассматриваемым событиям контексте, что режим по своей природе, своей субстанции просто не мог испытать никакой глубокой националистической трансформации. Что имеется ввиду?

Говоря без обиняков, социоэкономическая и социополитическая система, сформировавшаяся в России в 90-е годы прошлого века„ носит глубоко и последовательно антирусский характер. Ее полит-экономическую суть составил процесс форсированного созидания слоя новой политической и экономической элиты за счет обнищания миллионов русских (советский средний класс в одночасье перестал существовать) и крайне несправедливого перераспределения (фактически — грабежа) национального богатства, созданного каторжным трудом поколений русских людей. Марксистская социология назвала бы это реставрацией классовой власти. Соглашаясь, в общем, с этой оценкой, мы делаем одно принципиально важное добавление: в нашем случае социальное и этническое измерения если и не полностью тождественны, то совпадают столь значительно, что русских можно смело назвать этноклассом — социально эксплуатируемым и этнически униженным большинством.

Официозный государственнический дискурс в данном случае играл и продолжает играть роль своеобразной анестезии: мы тебя не больно зарежем, а под патриотическим наркозом. В Кремле чувствовали ограниченность мобилизационного потенциала либеральных идей. В самом деле, трудно воодушевить общество обещанием еще большего неравенства, несправедливости и социального упадка значительной части населения. Во всех посткоммунистических странах идеи либеральной демократии были обвенчаны с идеями национализма, что обеспечило новую идентичность и национальное сплочение. В 1994—1996 гг. пойти по этому пути попробовали и в России.

338 Подробнее об этом см.: Соловей В. Д. Война в Чечне и российская оппозиция // Кентавр. 1995. № 5.

Здесь вполне уместна аналогия с политикой позд нестал и не ко го СССР, где дифирамбы в честь «старшего брата» и великодержавный дискурс сочетались с нещадной социальной дискриминацией русских в пользу «младших братьев» и с антирусскими социокультурными практиками. Однако при всей своей жестокости сталинский СССР выгодно отличался: он все же был социальной системой прогрессист-ского типа. В то время как ельцинская Россия открыла миру феномен небывалой социальной, социокультурной и антропологической деградации невоюющей страны.

Пресловутая борьба «либералов» и «государственников», групп Чубайса и Коржакова была не схваткой за изменение основ системы, а острой конкуренцией за перераспределение ключевых позиций внутри системы при сохранении ее социальной сути неизменной. Что русским с того, что Коржаков и Сосковец недолюбливали Чубайса, Гусинского и даже, возможно, были антисемитами? Разве НТВ стало хоть чуть-чуть гуманнее, сострадательнее и умнее, перейдя от Гусинского в руки государственного «Газпрома»? Разве изменилась к лучшему участь тех сотен тысяч рабочих, которые из юрисдикции раскуроченного ЮКОСа перешли в юрисдикцию «Роснефти»? Что, норма эксплуатации на предприятиях нынешних «патриотических предпринимателей» ниже, чем у ельцинских олигархов? Разве русские перестали вымирать при президенте Путине? А ведь его правление представляло собой классический реванш «государственников».

И что же изменилось в эпоху этого реванша? Стало гораздо больше патриотической риторики и гораздо больше денег, что, впрочем, заслуга мировой сырьевой конъюнктуры, а не чиновных дельцов-патриотов. Но остались неизменным политэкономический базис и вектор деградации, динамика которой лишь усиливается339. Было бы крайней наивностью ожидать от такой системы — что в 1990-е гг., а тем более сейчас — добровольной трансформации в нечто более гуманное, ожидать ее, скажем так, самопроизвольного разворота в сторону русского человека.

339 Об этом подробнее см. гл. 11 книги: Соловей В. Д. Кровь и почва русской истории. М., 2008.

Ведь эволюция сложных социальных систем, как любил повторять покойный Александр Зиновьев, необратима. Применительно к нашему случаю это означает, что вкратце охарактеризованная выше социальная система может развиваться и изменяться лишь в рамках предзаданного узкого коридора; что изменить ее социальную суть изнутри невозможно — подобные изменения возможны лишь извне. Система не поддается реконструкции, а только уничтожению. Или, как говорил слесарь-сантехник в популярном позднесоветском анекдоте: менять надо не прокладку, а систему.

Мы не беремся судить, были ли весьма распространенные среди националистических политиков 90-х годов XX в. упования на прорусскую трансформацию режима плодом их интеллектуальной слабости, лукавством или безосновательной надеждой. Надеждой, принимавшей порою откровенно комический характер. Так, Александр Барка-шов, лидер Русского национального единства (РНЕ) — единственной радикальной националистической организации, пользовавшейся всероссийской известностью и обладавшей (в связи с участием в защите Дома Советов в сентябре — октябре 1993 г.) «героической легендой», всерьез ожидал, что больной Борис Ельцин добровольно передаст ему власть, подобно тому, как в 1933 г. престарелый Гинденбург передал власть Адольфу Гитлеру.

Этот пример весьма характерен для понимания психологического и интеллектуального профиля русского национализма. Существовал прекрасный шанс конвертировать популярность РНЕ —а в 1994— 1997 гг. народ в него валил, без преувеличения, десятками тысяч — в эффективную политическую организацию. И как же этот шанс использовали? Новобранцев, в том числе образованных и бывалых людей, заставляли заниматься всякой ерундой вроде маршировки, изучения графоманских опусов «вождя» и расклеивания листовок; руководство же организации предпочитало проводить время в подогретых традиционной русской «сывороткой правды» высокоинтеллектуальных беседах о том, кто какие посты займет после победы и как будут наказаны враги России. Политическая стратегия (если вообще в данном случае применимо столь лестное определение) РНЕ сводилась к двухходовке: надо годить — режим рухнет под тяжестью собственных преступлений; Ельцин либо сам передаст власть националистам, либо они подберут ее из грязи.

Стоит ли после этого удивляться, что немалый политический потенциал был безвозвратно растрачен, пар, что называется, ушел в свисток. А ведь РНЕ было одним из самых крупных, успешных и известных формирований русского национализма в последнее десятилетие ушедшего века. Что уж говорить о множестве партиек, группочек и секточек, известных по названиям и эпатирующим декларациям, но как огня избегавшим систематической политической работы. Вообще русский национализм характеризовался редкостным инфантилизмом: борьбе за власть он предпочитал разговоры о власти, которая каким-то непостижимым образом должна была свалиться ему в руки: в результате националистической самотрансформации режима или, наоборот, его саморазрушения.

Более реалистическая, но все равно зависимая стратегия состояла в том, чтобы присоединиться к какой-нибудь влиятельной политической силе. «Либералиссимус» Жириновский оказался абсолютно неприемлем для националистических политиков. Почему? Сразу отметим, что весьма популярное среди националистов мнение о Владимире Жириновском как ненастоящем, фальшивом националисте вряд ли справедливо. Исходя из всех известных определений национализма, идеология его партия смело может быть квалифицирована как националистическая. Более того, в первой половине 1990-х гг. в ней проглядывали даже фашистские черточки.

Другое дело, что Жириновского вряд ли возможно назвать оппозиционером — по крайней мере, после декабря 1993 г. Имитируя оппозиционность, его партия проводила оппортунистическую политику и поддерживала власть, получая за это, по всеобщему и небезосновательному мнению, изрядные материальные дивиденды. Однако почему бы националистическому профилю в идеологии не сочетаться с оппортунистической политикой? Тем более, что «непримиримость» националистической оппозиции также носила зачастую условный характер, представляя собой скорее риторическую фигуру и красивую позу, чем последовательную политическую линию.

Жириновский обладал незаурядным политическим талантом, чего не встречалось среди националистов; «сын юриста» добился успеха, используя идеи и лозунги, которые националисты считали своей монополией. Полуеврей Жириновский понимает русский народ гораздо лучше многих русских националистов, по крайней мере, на его эксцентрическую риторику общество откликалось не в пример охотнее, чем на «духоподъемный» националистический дискурс. Что же удивительного, если националисты считали его узурпатором и испытывали к нему одно из самых сильных человеческих чувств — зависть? А между тем Жириновский был открыт для сотрудничества с националистами, но что они могли ему предложить? Ровным счетом ничего, особенно в сравнении с возможностями кремлевской администрации.

Она была крайне заинтересована в сотрудничестве с Жириновским, ибо он переводил националистический протест в безобидное для власти русло: пар социального и национального недовольства уходил в громкий свисток. В то же самое время Жириновский выгодно оттенял правящий режим. На пугающем фоне «русского Гитлера», как охотно аттестовали Жириновского западные СМИ, Ельцин с камарильей выглядели не просто меньшим злом, а чуть ли не образцами благопристойности, цивилизованности и европейской культуры.

В такой ситуации у националистов, не могущих объединиться и создать самостоятельную политическую силу, оставался единственный выбор: идти на поклон к КПРФ Геннадия Зюганова, благо последний всерьез пытался построить отечественную модель национального фронта — лево-патриотическую коалицию. И хотя многие националистические лидеры, например, Сергей Бабурин и Александр Руцкой, тяготились коммунистической опекой, избегнуть ее не удавалось. Во второй половине 90-х годов сложилась своеобразная «двухтактная» стратегия русского национализма: на парламентских выборах его организации безуспешно пробовали выступать самостоятельно, а на президентских — после недолгого торга — поддерживали коммунистического кандидата.

Итог оказался следующим. В 1990-е гг. ключевыми игроками на националистическом поле стали две партии: националистическая, но оппортунистическая ЛДПР и оппозиционная, но не националистическая, а левоконсервативная КПСС. Многие из голосовавших за Зюганова или Жириновского не испытывали к ним симпатии, но не желали, чтобы пропали их голоса.

Нельзя сказать, что националисты не отдавали себе отчета в сомнительности своего политического положения и не пытались преодолеть унизительную зависимость. Идея нового национализма, альтернативного сомнительному национализму ЛДПР и квазинационализму КПРФ, что называется, носилась в воздухе. У нее были серьезные социологические основания. КПРФ и ЛДПР не охватывали даже весь националистический электорат, кстати, не такой уж значительный: на протяжении 90-х годов он составлял 10-15%. Еще более важным было то, что приблизительно с середины 90-х годов прошлого века в российском обществе начать формироваться влиятельный социальный заказ на некоммунистическую оппозиционность, выходившую за рамки собственно национализма, но включавшую его в качестве одной из важных составных частей. Запрос на новый национализм сопрягался с запросом на «третью силу» — альтернативу как демократам, так и коммунистам.

Стоит отметить две заслуживающие внимания попытки игры на этом поле: выступление Конгресса русских общин (КРО) в парламентской кампании 1995 г. и взлет отставного генерала Александра Лебедя в 1996—1998 гг. Выступление КРО, вопреки многочисленным прогнозам, предвещавшим объединению серьезный успех, оказалось малоудовлетворительным: «конгрессисты» не смогли даже преодолеть пятипроцентный барьер. Не вдаваясь, как и обещали, в кропотливое изучение «давно минувшихдней», в контексте нашего повествования мы считаем важным обратить внимание на главную причину неудачи КРО.

Конгресс проиграл не потому, что был националистическим и оппозиционным, а потому, что оказался недостаточно националистическим и недостаточно оппозиционным. Его размытый политико-идеологический профиль привел к бегству потенциальных избирателей КРО под знамена «настоящих» националистов из ЛДПР (в течение приблизительно 10 дней перед голосованием 17 декабря 1995 г. к ЛДПР ежедневно переходило по 200-300 тыс. человек из потенциального электората «конгрессистов») и «жесткой» оппозиции в лице КПРФ340.

Однако то, что стало роковым недостатком во время парламентской кампании, оказалось решающим достоинством кампании президентской. Если в парламентской кампании для закрепления «своего» электората необходима была четкая политико-идеологическая идентификация, то стратегия президентских выборов предполагала максимальное расширение поддержки и, соответственно, выход за рамки четкого политико-идеологического профиля.

340 Подробнее о парламентской кампании КРО и ЛДПР в декабре 1995 г. см.: Соловей В. Д. Перспективы русского национализма в свете парламентских выборов // Партийно-политические элиты и электоральные процессы в России / Аналитические обозрения Центра комплексных социальных исследований и маркетинга. Серия: Политология. М., 1996. Вып.З; Он же. Коммунистическая и националистическая оппозиция в контексте посткоммунистической трансформации России // Россия политическая / Под общ. ред. Л.Шевцовой; Моск. Центр Карнеги. М., 1998. С.231-236. Также см. соответствующие места кн.: Коргунюк Ю. Г. Современная российская многопартийность. М., 1999 и др.

Успех Александра Лебедя, входившего в первую тройку КРО, на президентских выборах РФ в июне 1996 г. (14,52% голосов и третье место после Бориса Ельцина и Геннадия Зюганова) был, помимо других факторов, в значительной мере обусловлен синтетическим характером его избирательной идеологии: «прогрессивный» генерал-рыночник; государственник, но не коммунист; способен навести порядок в стране341. При этом важно отметить, что президентскую кампанию 1996 г. Лебедь вел вовсе не как русский националист (этнические мотивы у него вообще отсутствовали), а как надэтнический государственник и «сильный человек» — этакий русский де Голль. Но при этом русские националисты в целом воспринимали Лебедя как своего. То есть произошло упоминавшееся нами выше сопряжение запроса на новый национализм с запросом на новую политико-идеологическую силу.

Ретроспективно можно сказать, что генерал Лебедь выступил предтечей полковника Владимира Путина. Оба они олицетворяли широкий неоконсервативный (формулировка социолога Леонтия Вызова) синтез — интеграцию левых, государственно-националистических и либеральных идей. Но Лебедь вышел на сцену российской политики в середине 90-х годов прошлого века, когда этот синтез только начал формироваться, а Путин — на рубеже веков, когда он уже оформился и приобрел доминирующий характер в российском обществе. Чтобы завершить этот сюжет, напомним, что в 1997-1998 гг. против Лебедя объединилась практически вся российская элита, а его значение как фактора отечественной политики постепенно уменьшалось342.

В целом можно заключить, что опыт нового национализма в 90-е годы XX в. оказался достаточным, чтобы подтвердить наличие у национализма серьезного потенциала, но недостаточным для его реализации. Почему? Мы склонны полагать, что виной тому были, прежде всего, сами националисты.

341 Подробнее о президентской кампании Лебедя и Жириновского см.:

Соловей Валерий. Коммунистическая и националистическая оппозиция в

контексте посткоммунистической трансформации России. С. 242-245. Также

см.: Коргунюк Ю. Г. Указ. соч. С. 339-342 и др.

342 Подробнее об этом см.: Соловей Валерий. Указ. соч. С. 257-262. Также см.

весьма нелицеприятную, хотя и довольно объективную биографию Лебедя:

Бархатов Александр. Генерал Лебедь, или Моя лебединая песня. М., 1998.

Трусливые, ленивые и неумные, кропотливой повседневной политической работе они предпочитали пьянки, на которых ругательски ругали «оккупационный режим», «жидов» и прекраснодушно мечтали о национальном восстании (социальном взрыве). Как иронично, но точно характеризует националистическую среду 90-х годов не понаслышке знакомый с ней известный московский политолог и острослов Михаил Малютин: ни одной пьянки не пропустили, но режим

Ельцина так и не свалили. Если же встречались в этом террариуме единомышленников — причем не так уж редко — дельные, неглупые и трезвые люди, то их энергию и порывы душили свои же. Взаимная неприязнь националистов друг к другу превосходила их ненависть к ельцинскому режиму. Националистическому движению в целом были присущи сумерки разума, атрофия воли, организационный паралич и нарциссическое словоблудие.

Потратив десятки тысяч человеко-часов на обсуждение перспектив грядущей национальной революции и смакование картин расправы с «жидами» после ее победы, националисты пальцем о палец не ударили для реальной организации хоть какого-то выступления. Бесспорный факт, что единственным политиком посткоммунистической России, который всерьез озаботился подготовкой восстания против режима, был один из немногих генералов-евреев советской армии, Лев Рохлин. Это не дурная шутка, а малоизвестная страница нашей недавней истории.

Герой первой чеченской кампании, отказавшийся по этическим соображениям принять награду Героя России, в 1998 г. готовил военное выступление против режима. Готовил, особо не скрываясь — впрочем, скрыть подобное все равно было бы невозможно. И выступление, судя по замыслу, имело весьма неплохие шансы на успех. Вот потому генерала и убили летом 1998 г.343

Эта тема, затронутая нами вскользь, заслуживает специального исследования и отдельной книги — книги, которая пока что не может быть написана. В данном случае мы лишь хотели обратить внимание на поведение русских националистов и вообще российской оппозиции, гордо именовавшей себя в 1990-е гг. «непримиримой». Мало того, что она, за редчайшим исключением, никак не помогала Рохлину, так еще и всячески вставляла ему палки в колеса. Особенно в этом занятии преуспела «краса и гордость» оппозиции — компартия Зюганова.

343 Интересные и важные свидетельства на сей счет содержатся в кн.: Хомяков Петр. Отчет русским богам ветерана Русского Движения. Сборник эссе на темы идеологии и политики. М., 2006. С. 42-49. Сведения Хомякова подтверждаются другими источниками. Вообще книга Хомякова — ценный исторический документ, правдиво повествующий о русском национализме изнутри.

Судя по человеческим и деловым качествам людей, составлявших верхушку и интеллектуальный цвет русского национализма 90-х годов, любая его политическая стратегия была обречена на провал. Не внешние факторы, а внутренние слабости и дефекты национализма, главный из которых — низкое качество человеческого материала — обусловили его мизерабельную судьбу. Подчеркнем, что речь в данном случае идет, в первую очередь, о националистических вождях, а не о националистической пехоте. Та честно сражалась — не только в переносном, но и, в сентябре — октябре 1993 г., в прямом смысле — за дело, которое ее военачальники бросили на произвол судьбы или откровенно предали.

Между тем политическая и социоэкономическая система, находившаяся в 1990-е гг. в стадии формирования, еще не отвердела и могла быть снесена. Но чтобы ее снести, надо было не имитировать политическую борьбу или ограничиваться действиями в рамках «законности и умеренности», а не бояться идти до конца — чужого и своего. В конечном счете, главный ресурс в политике не деньги и масс-медиа, а люди с их экзистенциальной решимостью. Еще раз повторим уже приводившуюся нами цитату: «Готовность идти на смерть —это в конечном счете последний аргумент в пользу жизнеспособности или нежизнеспособности той или иной политической системы»344. Или, говоря словами русского поэта, «дело прочно, когда под ним струится кровь».

В середине — второй половине 90-х годов режим переигрывал оппозицию не столько суммой имевшихся у него материальных ресурсов, сколько, прежде всего, волевыми качествами и беззастенчивостью. В одном мизинце Бориса Ельцина оказалось больше воли, чем у всей полумиллионной КПРФ, ведшей свою генеалогию от революционного большевизма. Обвини коммунисты Кремль в фальсификации президентских выборов 1996 г., для чего имелись более чем веские основания, не признай результаты оных, и чаша исторических весов вполне могла склониться в их пользу. И если коммунисты пошли, как сказал бы легендарный отец-основатель русского большевизма, Ульянов-Ленин, по заведомо проигрышному пути «парламентского кретинизма» и «социал-демократического соглашательства», то это вопрос к ним, к их способности заниматься политикой, но вовсе не к «антинародному оккупационному режиму», руководствовавшемуся нормальной логикой политического выживания.

344 Капустин Б. Г. Современность как предмет политической теории. М.. 1998. С. 27.

Еще один пример из того же ряда. В начале 1999 г. тогдашнему премьер-министру Евгению Примакову предложили возглавить переворот против недееспособного, неэффективного и ненавистного всей стране режима Ельцина. Причем этой эскападе легко было придать основание законности, ну а уж страна точно бы встретила ее с восторгом. И что же? Такой путь разрешения охватившего Россию кризиса оказался на дух неприемлем солидному советскому бюрократу, пусть даже стоявшему одно время во главе внешней разведки, а значит, более чем хорошо осведомленному в скрытых пружинах реальной политики.

Политическое безволие (или, в лучшем случае, слабость политической воли) составляло отличительную черту советской элиты (во главе КПРФ стояли выходцы из второго и третьего эшелонов этой же элиты). То был продукт советского патернализма с его четкими правилами игры и крайне негативным отношением к любой несанкционированной активности.

Националисты не были выгодным исключением из правила. Их самозабвенная радикальная риторика и призывы к национальной революции служили не более чем компенсацией нежелания и неспособности хоть что-нибудь предпринять для фактической организации этой самой революции. А когда все же находились люди, могущие, подобно генералу Рохлину, придать революционной фразе подлинно деловой импульс, то их оплевывали и вставляли им палки в колеса — и не какие-нибудь враги, а, прежде всего, собственные соратники. Говоря парафразом известного интернационального анекдота, русских националистов держали свои же.

Вялость политического темперамента и отсутствие глубоко укорененной, экзистенциальной тяги к власти можно назвать общей характеристикой российской оппозиции 1990-х гг. — не важно, левой или националистической, умеренной или радикальной. Ее политическая стратегия зиждилась на фундаментальной — и глубоко ошибочной — предпосылке о саморазрушении режима. В 1997— 1998 гг. одному из авторов этой книги известный лидер радикальной коммунистической организации и не менее известный лидер радикальной националистической партии, не сговариваясь, описывали политическую перспективу почти в одних и тех же словах: режим рухнет под тяжестью собственных преступлений или под натиском народного гнева, который мы, коммунисты (националисты), возглавим. Националистический «фюрер», правда, не исключал развития событий, при котором больной президент сам передаст националистам власть, дабы избежать худшего.

В общем, логика оппозиции была следующей: историческая закономерность сама приведет оппозиционеров к власти, а пока им надо копить силы и ожидать часа возмездия. И хотя здесь невольно вспоминается знаменитое «годить надо!» Салтыкова-Щедрина, наше описание нисколько не иронично. Ведь призывал же коммунистический лидер, Зюганов, беречь Думу и партию — главное достояние оппозиции и надежду России. Аналогичным образом вождь русских фашистов, Баркашов, заставлял своих соратников прежде всего учиться маршировать. А то как же, Ельцин им власть передаст, а русские штурмовики даже строем ходить не умеют?!

Подобное — наивно фаталистическое — представление об истории и политике было отчасти плодом советской политической социализации, представлявшей политику продуктом реализации исторических закономерностей. Правда, даже учебники марксистской социологии добавляли, что закономерности сии реализуются через действия людей, а не автоматически. Нигде и никогда ни один режим не обрушивался сам по себе, его падение всегда было итогом воздействия — извне страны или изнутри. Или, как афористично и абсолютно точно сформулировал товарищ Мао Цзедун, стол не сдвинется, пока его не передвинут.

У националистов к этому, общему для российской оппозиции, дефекту добавлялась еще и вопиющая неделовитость. Коммунисты могли хотя бы организовывать, причем весьма и весьма неплохо, политические кампании, включая избирательные. Националисты ни разу в 1990-е не сподобились провести ни одной более-менее приличной федеральной избирательной кампании. (За исключением, конечно, партии Жириновского.) И это был вовсе не вопрос материальных ресурсов — у КРО (и не только) в 1995 г. они имелись, причем немалые — а чуть ли не во врожденной организационной импотенции и слабости интеллекта.

Личные наблюдения авторов книги за несколькими националистическими кампаниями позволяют охарактеризовать их как редкостное сочетание некомпетентности, организационной беспомощности, трусости и жадности. Горькие слова последнего российского самодержца «Кругом измена, и трусость, и обман» подходят здесь как нельзя лучше.

Резюмируем наши рассуждения о политических стратегиях русского национализма. Последовательно оппортунистической линии придерживалась ЛДПР, но и другие националисты оказались ничуть не лучше. Номинально революционные в дискурсе («национальная революция»!) и самоназвании («непримиримая оппозиция»!), они большей частью (хотя и не все) де-факто были точно такими же оппортунистами: искали возможности для компромисса с режимом (точнее, с его т. н. «государственнической», «патриотической» фракцией) или же надеялись на его саморазрушение (как вариант: патриотическую трансформацию). Если несколько огрубить, то генеральный расчет — не важно, сознательный или бессознательный — националистов состоял в том, что дело будет сделано без них и помимо них, а они лишь воспользуются плодами ситуации.

Впрочем, будем объективны: по своим организационно-деловым и человеческим качествам националистическая элита, за редчайшим исключением, была просто не в состоянии реализовать иную, кроме оппортунистической, стратегию. Как говорит фривольная шутка: даже от самой красивой девушки нельзя требовать больше того, что у нее есть. У националистов за душой было слишком мало, чтобы много от них требовать.

Симпатизирующий националистам читатель вправе здесь задать естественный вопрос: если националисты были такими неумехами и неудачниками, почему ельцинский режим боялся их? Мы ответим, что пресловутая боязнь — не более чем культурно-идеологический миф, набивавший цену национализму и власти.

Пока последняя не утвердилась, не консолидировалась, она некоторое время всерьез опасалась националистов. Учреждение провозглашавших самые радикальные цели националистических коалиций — Русского национального собора (июнь 1992 г.) и Фронта национального спасения (октябрь 1992 г.) поначалу вызвало у Кремля нешуточное опасение. Однако вскоре он убедился, что имеет дело с «бумажными тиграми», а настоящий вызов режиму способны бросить лишь коммунисты.

Националисты не выглядели ни опасным противником, ни серьезным союзником. Наиболее успешная националистическая партия — ЛДПР Жириновского — органично интегрировалась в политическую систему. Остальные националистические организации не имели серьезного влияния в обществе, носили маргинальный, а то и откровенно комический характер. Грозные обещания состоявших из нескольких человек «партий» способны были вызвать лишь ироническую улыбку. Тем более, что националистическое движение в целом находилось «под колпаком» спецслужб, при необходимости манипулировавших им.

345 Лимонов Э. Моя политическая биография: Документальный роман. СПб., 2002. С. 196-197, 230-233.

Националисты не просто охотно шли на контакты с тайной полицией, ее представители чуть ли не открыто работали в их организациях. Это взаимодействие националисты легитимировали протухшей легендой о «патриотической госбезопасности», противостоявшей «либеральному прожидовленному» крылу верховной власти. Даже такой решительный и циничный человек, как Эдуард Лимонов, питал некоторое время иллюзию, что с ФСБ можно о чем-то договориться34\ Впрочем, Лефортовская тюрьма отрезвила его.

Вообще-то среди контрразведчиков действительно немало русских националистов, однако любая система устроена таким образом, что ее элементы вынуждены работать в логике этой системы или они будут ею отторгнуты. ФСБ (или ФСК, как она называлась раньше) — часть власти и объективно, помимо личных симпатий и антипатий своих сотрудников, работала в интересах этой власти. Политико-идеологические пристрастия сотрудников ФСБ отступали перед приказом руководства, и в результате офицер — поклонник ИБП — был вынужден работать против этой организации. (Это не шутка, а известный нам реальный случай.)

Кроме туманных намеков и далеко идущих, но пустых обещаний, националисты никогда и ничего не получали от ФСБ в обмен на свою подчеркнутую лояльность. Как афористично сформулировал высокопоставленный офицер госбезопасности: «контора» ничем не может помочь, она способна лишь навредить. И еще как вредила, не останавливаясь перед провокациями самого грубого пошиба!

В частности, дело о взрыве на Черкизовском рынке, приписываемое русской националистической группе, по стилю чрезвычайно похоже на знаменитые провокации конца XIX — начала XX в., когда секретная полиция собственноручно создавала террористические организация. Правда, специалисты охранного отделения работали не в пример более изощренно.

В общем, политический русский национализм не представлял сколько-нибудь серьезного вызова режиму. Он не стал и, главное, не пытался стать субъектом, самостоятельным игроком российской политики, а оставался ее объектом, играя, по фразе из известного романа, роль «болвана в польском преферансе». Более того, посредством политической полиции режим небезуспешно манипулировал русским национализмом в собственных целях.

Его интерес состоял в том, чтобы создать из антисемитского русского национализма благоприятный фон для восприятия самое себя западным общественным мнением и западными политиками. Получите нас или вы получите русский фашизм — такой сигнал посылался на Запад. Создание выигрышного фона — классическая пиаровская стратегия, которая в данном случае успешно работала. Приведем один из наиболее впечатляющих примеров ее эффективности.

В остром политическом противостоянии между президентом Борисом Ельциным, с одной стороны, и Верховным Советом во главе с Русланом Хасбулатовым и вице-президентом Александром Руцким — с другой, симпатии Запада всецело находились на стороне президента.

Однако когда «Белый дом» в сентябре 1993 г. был превращен в концентрационный лагерь в центре Москвы, когда кульминационная фаза конфликта чрезмерно затянулась, то западные лидеры стали задумываться о том, не принудить ли Ельцина к переговорам и компромиссу с парламентом. И тут случилась весьма любопытная вещь: колонна РНЕ, защищавшего «Белый дом», маршем прошла вокруг осажденного здания. При этом бойцы организации были одеты в черную форму со стилизованной свастикой (т. н. «коловратом») и выбрасывали руки в нацистском приветствии. Картинка, до боли напоминавшая германскую хронику 1930-х гг. Реакция высокопоставленных западных зрителей, включая американского президента Билла Клинтона, была предвидимой и однозначной: против фашистской угрозы в ядерной стране приемлемы любые средства.

Был ли этот марш случайностью или провокацией («подставой», говоря современным языком) — вопрос, на который мы не знаем ответа. Хотя в ретроспективе таких «случайностей», в том числе с РНЕ, набирается так много, что они больше похожи на закономерность.

Эмпирически прослеживается зависимость между интенсивностью внутрироссийских дебатов о фашистской угрозе и обсуждением в законодательных и правительственных институтах некоторых западных стран вопроса о квоте для приема евреев-беженцев. Дабы не быть голословными, поделимся личными наблюдениями.

Что называется, на «голубом глазу», одного из авторов книги представитель российской еврейской организации просил живописать членам западной делегации ужасное положение евреев перед лицом надвигающегося русского фашизма. С какой целью? Да просто в этой стране решили урезать еврейскую иммиграционную квоту.

Еще один, поистине комический случай из того же ряда. Пожилой академический ученый полтора десятка лет тому назад написал книгу о «русском вопросе». Как свойственно подавляющему большинству подобных книг, в ней не лучшим образом характеризовались евреи и их роль в отечественной истории XX в. Попросту говоря, от книги изрядно попахивало антисемитизмом. Так вот, преподававшие в зарубежных университетах сотрудники академического института (к слову, специализирующегося на изучении этнической проблематики), где работал сей исследователь «русского вопроса», обратились к своим западным работодателям со слезной просьбой продлить их контракты, ибо в Российской Академии наук свили гнездо фашисты. Под бойкими перьями грантоискателей безобидный старик, награжденный несколькими боевыми наградами за Великую Отечественную, превратился в главу могущественной фашистской организации.

В целом тематика русского фашизма представляла последние 15— 20 лет тему материально небезвыгодных интеллектуальных спекуляций. Ведь «борьба» с ним велась исключительно на западные фанты. Не то чтобы фашизма в России вообще не было — подобные заявления были бы неправдой. Но вот его влияние, потенции и перспективы, мягко говоря, гиперболизировались. Это относится и к русскому национализму в целом, который, перефразируя название знаменитой книги Эриха Фромма, скорее казался, чем был.

Национализм стал фактом общественного сознания именно благодаря электронным СМИ, хотя его подача была исключительно и всецело негативной. Телевизионщики умело окарикатурировали и демонизировали и без того не очень-то привлекательный национализм. Например, для интервью намеренно выбирались его самые неадекватные представители, в то время как вменяемым людям просто не давали ходу на экран. Вряд ли это делалось по приказу — скорее, по зову сердца. Для отечественной медиакратии в полной мере характерно то экзистенциальное отрицание русского этнического, о котором говорилось в начале книги. А уж о русском национализме и говорить нечего — абсолютный враг.

Однако негативное освещение русского национализма не только сделало ему первоклассную политическую рекламу, но и вообще легитимировало националистический дискурс, националистическую тему в России. В каком-то смысле можно даже сказать, что русский национализм самим своим существованием обязан, в первую очередь, врагам и недоброжелателям. Это парадоксальное следствие медиати-зированного общества: в нем существует л ишь то, о чем говорят по «телеящику», причем совершенно неважно, говорят хорошо или плохо. (Сей немудреный секрет быстро постиг Владимир Жириновский.)

Хотя СМИ говорили о русском национализме плохо или очень плохо, несравненно более важно, что они говорили о нем постоянно и порою даже очень много. Тогда как в советское время русский национализм попросту отсутствовал в медийном пространстве. В плане борьбы с национализмом советская стратегия его замалчивания была несравненно более мудрой, чем истерическая демонизация 1990-х гг. И вот почему.

Из психологии массовой коммуникации хорошо известно, что интенсивное и постоянное нагнетание информации — не важно, позитивной или негативной — о каком-либо объекте ведет к тому, что он буквально вбивается в массовое сознание, прочно укореняется в ментальной карте. В то же самое время человеческая психика способна воспринимать негативную информацию лишь до определенного предела, перенасыщение ею ведет к инверсии: демонизируемый объект начинает восприниматься с интересом и даже одобрением.

Националистам, глубоко ненавидящим «тель-авидение», стоило бы поблагодарить его за бесплатную рекламу, без которой о них мало бы что знали. Электронные СМИ не только легитимировали националистический дискурс в массовом сознании, но и, в каком-то смысле, пусть даже против своей воли, сделали его интересным и привлекательным. А уж если националисты не смогли воспользоваться плодами медийной ситуации, то это их собственная вина.

Идеология и политико-идеологическая дифференциация современного русского национализма составляют одну из излюбленных тем для тех, кто профессионально занимается его изучением. На сей счет написано изрядно, в том числе авторами этой книги346. Написано явно больше, чем явление того заслуживает. Калькулирование идеологических различий между мелкими группками и крошечными партийками — занятие сродни изучению сегментов дождевого червя: существующие различия не только ничтожны в сравнении с общим, но и вряд ли заслуживают внимания.

346 См.: Соловей В.Д. Современный русский национализм: идейно-политическая классификация // Общественные науки и современность. 1992. № 2; Он же. Фашизм в России: концептуальные подходы // Демократия и фашизм / Современный политический лексикон. Вып. 5. М., 1996; Он же. Национал-радикализм // Политические партии России: история и современность. Учебник / Под ред. А. И. Зевелева, В. В. Шелохаева, Ю. П. Свириденко (отв. редакторы). М., 2000; Верховский Александр, Папп Анатолий, Прибылов-ский Владимир. Политический экстремизм в России. М, 1996; Верховский А., Прибыловский В. Национал-патриотические организации в России. История, идеология, экстремистские тенденции, М., 1996; Верховский А., Михайловская Е., Прибыловский В. Национализм и ксенофобия в российском обществе. М., 1998; Лебедев Сергей. Альтернатива справа. Национально-патриотическое движение в России. Историческая традиция, идеологические направления и перспективы. СПб, 1999; Лихачев В. Нацизм в России. М., 2002; Тарасов Александр. Бритоголовые //Дружба народов. 2002. №2; Он же. Скинхеды в путинской России: новейшие тенденции // Индекс / Досье на цензуру. 2005. №22; Он же. Меняющиеся скинхеды. Опыт наблюдения за субкультурой // Дружба народов. 2006. №11; Верховский А. Политическое православие: русские православные националисты и фундаменталисты, 1995-2001 гг. М., 2003; Путями несвободы: (Сб. статей) / Сост. А. Верховский. М., 2005; Лихачев Вячеслав, Прибыловский Владимир. Русское Национальное Единство, 1990—2000. В 2-х т. Stuttgart, 2005; Цена ненависти: национализм в России и противодействие расистским преступлениям: (Сб. статей) / Сост. А. Верховский. М., 2005:

Идеология и программы

Что же объединяет различные течения русского национализма? Прежде всего то, что составляет ядро, идеологический инвариант национализма как такового: нация провозглашается выше всех других форм групповой солидарности и выше всех других принципов политической легитимности — монархического, классового и религиозного.

В отечественных интеллектуальных кругах весьма влиятельна интерпретация нации в русле гражданско-территориальной (политической) / этнической дихотомии или, проще говоря, общности по «почве» и по «крови». Соответственно, делается вывод: национализм может быть политическим или этническим, при этом за первым резервируются позитивные (прогрессивистские) коннотации, за вторым — негативные.

Подобный ход мысли принципиально дефектен. Как убедительно показано (в частности, Брубейкером, Вердери, Яаком), противопоставление гражданских и этнических наций не более чем культурно-идеологический миф, в действительности же любая нация включает как гражданское (культурно-историческое, почвенное), так и этническое (биологическое) измерение. Соответственно любой национализм одновременно политический и этнический.

Русский национализм: идеология и настроение: (Сб. статей) / Сост. А. Верховский. М., 2006; Верхи и низы русского национализма: (Сб. статей) / Сост. А. Верховский. М., 2007; и др.

Этот важный теоретический вывод в полной мере относится и к русскому национализму — политическому и этническому одновременно. В присущем ему понимании русской нации в различных пропорциях соединяются культурно-исторические и биологические моменты. Причем их баланс носит динамичный характер. Если на протяжении второй половины 80-х и большей части 90-х годов прошлого века преобладала историко-культурная (почвенная) интерпретация русскости, то с конца прошлого десятилетия стало возрастать значение биологии.

Почему — об этом будет рассказано в последующей главе, сейчас же отметим, что биологическая линия все же не стала (да и не могла стать) доминирующей. Русский национализм в целом придерживается скорее включающей, чем исключающей концепции русской нации. В то же самое время он склоняется к тому, чтобы трактовать русских по крови как ядро этой широкой, включающей нации.

Помимо идеологического инварианта, можно выделить и программное ядро русского национализма — черты, более или менее характерные если не всем, то подавляющему большинству его организаций. В политическом плане националисты не просто были очевидными сторонниками авторитарной модели власти, они чуть ли не обожествляли государство и такие его институты, как армию и госбезопасность. (Напомним, что здесь анализируются идеология и программа русского национализма 90-х годов прошлого века, претерпевшие десятилетие спустя существенные изменения.) Авторитарной ориентации придерживались даже немногие националистические организации, называвшие себя национал-демократическими: они уповали на национального вождя, на сильную личность, но не на демократические институты. Русский национализм в целом прочил стране национальную диктатуру — в лучшем случае в течение переходного периода к нормальной жизни, а то и навсегда. Различия касались лишь формы и методов осуществления диктаторского правления: будет ли оно самодержавно-монархическим, президентским или фюрерским. При этом каждый из мельчайших националистических лидеров спал и видел себя грядущим вождем национальной России, во многом от чего и проистекали их взаимные претензии.

В паре с авторитаризмом шло антиизмерение националистической идеологии — антидемократизм и антилиберализм. (Как известно, любая идеология помимо позитивного измерения — за что она выступает, имеет и негативное — что она отрицает.) Помыслить об автономии личности и индивидуальной свободе было крайне затруднительно даже националистам, манифестировавшим демократическую ориентацию. Их представление о свободе личности в лучшем случае ограничивалось экономической свободой, политические же свободы они считали если не откровенно вредными, то избыточными и не актуальными в период грядущей национальной диктатуры.

Хотя национализм, номинально исходящий от имени народа как целостности, казалось, обречен быть демократической идеологией, в России, как уже не раз отмечалось, принципы национализма и демократии оказались не только разведены, но и противопоставлены друг другу. В 1990-е гг. эта оппозиция была более явной, чем когда-либо еще. Почему?

Во-первых, антидемократический и антилиберальный модус был унаследован национализмом от предшествующей культурно-исторической эпохи. Во-вторых, он усугублялся социальными и экономическими практиками, внедрявшимися в России победившими либералами. На фоне происходившего в стране крайне опрометчиво было называть себя либералом и демократом, да и сами эти политические имена оказались надежно скомпрометированы в российском общественном мнении. Поэтому националисты охотно культивировали антагонистическое отношение к демократии и либерализму, полагая себя в этом отношении выразителями гласа народа.

Однако масса русских вовсе не экстраполировала отрицательное отношение к терминам на стоявшие за ними понятия. Хотя слова «либерализм» и «демократия» (равно как их производные) вызывали (и все еще вызывают) в России преимущественно негативные коннотации, а то и скрежет зубовный, сама по себе система либеральных и демократических ценностей — многопартийная система, конкурентные выборы, свобода масс-медиа, комплекс личных свобод, рынок и т. д. — довольно быстро адаптировалась русским массовым сознанием. Перефразируя известную цитату из Мольера, русские становились либералами и демократами, хотя сами об этом еще не знали.

И если националисты не видели и не хотели видеть этой фундаментальной трансформации, то причиной тому их элитистское презрение к собственному народу. Апеллируя к русским и клянясь русским именем, они вместе с тем не желали вникать в интересы и потребности этих самых русских, пытались навязать им собственные, чаще всего откровенно фантасмагорические, представления. А если русские не внемлют голосу правды, что ж, тем хуже для них — национальная диктатура железной рукой заставит их возрождать Россию по националистическим рецептам, — приблизительно таков был ход мысли.

В своем презрении к русским националисты оказались заедино с либералами. Но те хотя бы отдавали отчет, с кем они имеют дело: возможность обогащения и индивидуального успеха, которой либералы поманили в 90-е годы, значила для русских не в пример больше красивых, но отнюдь не «заводивших» лозунгов «спасения великой державы» и «русской соборности». Здесь к месту еще раз напомнить сакраментальное сталинское: другого народа у нас для вас нет! В силу какого-то непонятного нам обстоятельства русские националисты совершенно не чувствовали свой народ, при этом изо всех сил стараясь навязать ему собственное представление о том, каким он должен быть.

Националистов можно было бы еще понять, являй они сами игЫ et огЫ образцы поведения и доблестей, к которым призывали русских. Однако чаще всего дело обстояло ровно наоборот: вместо духа соборности и братолюбия — зависть и интриги, вместо христианского аскетизма — пьянство, мелкий блуд и стяжательство, вместо деловитости — обломовская лень и маниловские мечтания и т.д. В некотором смысле националисты воплощали наихудшие черты того, что эмпирически описывается как русский национальный характер.

Понимание демократии в более или менее западном духе националистической средой, как правило, отрицалось. Попытки же сформулировать доморощенную модель демократии оказались крайне неудачными как в интеллектуальном, так и в практическом плане. Представление о национальной демократии чаще всего не выходило за рамки фантастических идеологем «соборности» и «восстановления земств», сформировать на основе которых политическое движение было попросту невозможно.

In passim отметим крайне низкий интеллектуальный уровень подавляющего большинства националистических документов, отличавшихся, как правило, примитивностью мысли и корявостью слога. Нередко националисты прибегали к плагиату — передирая идеи, а то и тексты из западных и отечественных источников. Хотя русский национализм конца прошлого века вырос из порожденной интеллектуалами 1970—1980-х гг. «русской партии», в интеллектуальном отношении дитя явно уступало родителю.

Впрочем, справедливость требует признать, что от националистических интеллектуалов старой формации толку все равно было немного по причине их организационной импотенции и нарциссического словоблудия. «Русская партия» оказалась органически неспособна произвести что-либо, кроме кружков, где собирались свои, и, обильно распивая водчонку, обсуждали «всемирную закулису» и пути противодействия ей. Поскольку же паутина «закулисы» охватывала дольний мир плотно и изощренно, то бороться с ней, в общем, не было никакой возможности: куда ни ткни, попадешь в ее вольного или невольного агента. Вот так идиотизм мысли обрекал на атрофию воли и организационный паралич.

По части идей «слесари-националисты» 90-х годов были прямыми наследниками националистических гуманитариев, хотя упростили и огрубили их рафинированные теоретические построения. Однако, в отличие от народолюбов и знатоков русской души из «русской партии», технари все же обладали хоть какими-то организационными навыками и практической сметкой, что позволило им свысока относиться к не умевшим «ходить строем» краснобаям. (Можно только представить, какое садистское наслаждение испытывал «вождь» РНЕ Баркашов, введя в обязательную практику организации строевую подготовку!)

Впрочем, мы не склонны преувеличивать значение гладкого языка программных документов. Как показывает исторический опыт, немудреные лозунги типа «Мира и хлеба!», «Демократия и рынок!» «Долой самодержавие (или КПСС)!» обеспечивают политическую мобилизацию успешнее любой самой интеллектуально изощренной программы.

Правда, даже при наличии подобных лозунгов и готовности общества их воспринять, нужна еще политическая машина, способная внедрить лозунги в массовое сознание. Скажем, магистральную идею большинства экономических программ националистов составлял так называемый «третий путь». Хотя он провозглашался оригинальной альтернативой советскому социализму и западному капитализму, в действительности предлагалось довольно механическое соединение достоинств социализма с преимуществами капитализма: государственно регулируемый рынок, смешанная экономика при государственной монополии на стратегически важные отрасли промышленности, протекционизм по отношению к отечественному производителю, социальный патернализм советского образца, свобода мелкого и среднего предпринимательства и т.д. Понятно, что такая программа даже при всей ее декларативности, сомнительной обоснованности и практической нереализуемости не могла не импонировать деморализованному острым кризисом и либеральными реформами населению. Однако у общества попросту не было возможности хоть что-нибудь узнать об экономических и социальных взглядах националистов.

Власть мешала националистам пропагандировать их взгляды? Но ведь они и сами, мягко говоря, не очень старались преодолеть воздвигнутые перед ними барьеры, в 1990-е гг. еще далеко не столь высокие, как десятилетие спустя. Вместо того, чтобы встать на твердую почву интересов социально пораженного русского большинства, националистические пропагандисты безуспешно пытались раскрыть ему глаза на «мировую закулису» и «заговор темных сил». Как настойчиво повторял в 1990-е глава одной националистической секты: «Главное — разоблачить сионистов, все остальные проблемы решатся сами собой».

Воинствующий антиинтеллектуализм составлял характерную черту русского национализма прошлого десятилетия. В данном случае имеется в виду не упомянутый выше низкий уровень его программных документов, а нечто более несравненно важное — глубокую, почти инстинктивную неприязнь к интеллектуалам и любым интеллектуальным усилиям. К «умникам» в движении относились приблизительно так же, как на пролетарских окраинах к тем, кто «в очках и шляпе». Любой интеллектуал априори подозревался в «жидовстве» или пособничестве «жидам». Из националистических групп вычищали людей, пытавшихся внести в их деятельность начала хоть какой-то осмысленности. Чаще всего за этим стояла элементарная зависть «вождей» к тем, кто чем-то возвышался над ними, и страх, что паству уведут в другие секты.

347 Лакер Уолтер. Россия и Германия. Наставники Гитлера. Вашингтон, 1991. С. 196.

Чистившие себя «под Гитлера» русские националисты любили нацистский афоризм «Моя рука тянется к пистолету при слове "интеллигент"», но забывали, что в нацистской партии, включая ее верхушку, состояло изрядно интеллектуалов. При разговорах же с «вождями» русского национализма складывалось устойчивое впечатление, что эти люди склонны полагаться исключительно на пролетарскую смекалку и арийскую интуицию, а также свой весьма ограниченный социальный опыт, но не на знания, размышления и экспертные оценки. «Политическим дискуссиям... была свойственна пустопорожняя болтовня людей, которых никак нельзя было назвать "гражданами мира". Широта и масштабы их безмерных исторических обобщений обычно находились в обратной пропорции к их фактическим знаниям. Люди, имевшие ничтожные знания и опыт за пределами своей страны (а то и своего города), полагали совершенно естественным развивать самые изощренные теории о прошлом, настоящем и об исторических судьбах стран, где они никогда не бывали, и народов, о которых они в лучшем случае знали из вторых рук»347. Эта характеристика интеллектуальной атмосферы веймарской Германии с удивительной точностью описывает русский национализм прошлого десятилетия.

Возможно, наиболее рельефно интеллектуальная нищета русского национализма проявилась в его внешнеполитической программе. «Запад» для русских националистов был не столько географическим, геополитическим или историко-культурным понятием, сколько абсолютным, тотальным Другим — олицетворением всего враждебного и имманентно чуждого России. В этом смысле они воспроизвели устойчивый и влиятельный социокультурный и психологический стереотип отечественной интеллигенции. «Реальные и разнообразные страны Западной Европы подверглись (русской интеллигенцией. — Т. С, В. С.) искажению до неузнаваемости, превратившись в удобный однородный символ, заслуживающий либо поклонения, либо отвержения». «Слово "Запад"... даже сейчас вызывает у русских столь сильную реакцию — положительную или отрицательную, — реакцию, которая давно утратила всякую связь с "реально существующими странами", составляющими Западную Европу и Северную Америку»348.

Абсолютное единодушие русских националистов насчет того, кто главный враг России и оплот Сатаны в дольнем мире — США и Израиль, заканчивалось там, где они пытались выстроить внешнеполитическую стратегию страны. Кто-то параноидально утверждал о тотальной враждебности всего мира к России, у которой поэтому не может быть союзников, кроме «армии и флота». Кто-то чаял обнаружить «национальный дух» в Германии. Кто-то ради конечной цели — свержения «сионо-масонского ига» — призывал перейти в мусульманство. Кто-то глядел еще дальше на Восток — на Китай и Японию, выстраивая изощренные комбинации «евразийской оси». В общем, по внешнеполитическим программам русского национализма можно было изучать разновидности геополитического бреда, порожденного сумеречным (а зачастую просто делириумным) сознанием.

348 Хоскинг Джеффри. Россия: народ и империя (1552-1917). Смоленск, 2000. С. 284, 288.

По-настоящему принципиальный, самый важный идеологический водораздел внутри русского национализма 1990-х гг. проходил в вопросе о том, быть ли грядущей России империей или национальным государством западного образца (nation-state). В новых исторических условиях была воспроизведена основополагающая дилемма русского национализма: русские для государства или государство для русских. Первая позиция исходила из приоритета империи над русскими этническими интересами, вторая же настаивала на этнизации (или «национализации», в формулировке Роджерса Брубейкера) империи, превращении ее в русское государство. Беда в том, что подобная трансформация имперской политии, как мы уже неоднократно указывали, была невозможна в принципе, ибо подрывала ее фундаментальные основы: полиэтнический характер элиты и неравноправие русского народа, жестокая эксплуатация которого служила залогом имперской мощи и имперского единства.

Русские националисты находились в политической и интеллектуальной ловушке: в рамках империи было невозможно даже русское равноправие, не то что русское первенство; но точно так же для националистов было неприемлемо последовательное выступление против империи, которую они вполне обоснованно считали историческим созданием русского народа. То была поистине дьявольская альтернатива, попытка разрешения которой, как наглядно продемонстрировали события рубежа 80—90-х годов прошлого века, могла привести только к разрушению империи. Невозможно оспорить, что антиимперскую мобилизацию русского населения вызвали именно порожденные и взлелеянные националистами лозунги российского суверенитета и русского равенства.

Падение Советского Союза, к которому русские националисты приложили руку не менее основательно, чем демократы и Ельцин, открыло принципиально новую историческую ситуацию и, в частности, разрубило дамоклов узел русского национализма. Ему больше не приходилось ломать голову над тем, как повысить статус русских в рамках империи, как сделать империю русским государством и умудриться при этом ее сохранить. Финита ля комедиа — империи больше не было. В повестку дня встал принципиально иной вопрос: строительство национального государства. Болезненный процесс адаптации к этой фундаментальной реальности — постимперскому существованию — составил интеллектуальный и идеологический стержень русского национализма в постсоветскую эпоху.

Вместо того, чтобы признать неизбежное и научиться жить и работать в новой исторической ситуации, на протяжении 1990-х гг. подавляющее большинство националистов пыталось перебороть Zeitgeist, повернуть вспять неумолимый ход истории. Яростные обличители третировавшего русских Советского Союза одномоментно превратились в его апологетов. Вот как об этом написал автор замечательной в своем роде статьи об идейной эволюции русского национализма Сергей Сергеев:

«Распад СССР стал для многих "русистов" страшной экзистенциальной катастрофой, повлекшей за собой кардинальную "смену вех". "Боже, Советский Союз нам верни!", — эта строчка покойного поэта Бориса Примерова очень точно отражала душевную смуту людей, пришедших к выводу, что, по словам Александра Зиновьева, целя в коммунизм, они попали в Россию. Началась полоса истерических обвинений и покаяний. Главной "искупительной жертвой", конечно же, был выбран "литературный власовец" Солженицын, "под подозрение" попал еще вчера всеобщий любимец Шафаревич, наконец, сам Валентин Распутин, живой символ "русизма", предстал как чуть ли не штатный виновник гибели СССР. Бывшие ниспровергатели коллективизации и "красного террора" внезапно обернулись пламенными сталинскими соколами. Советская империя обрела непререкаемый статус потерянного рая, а социализм — вековечного русского идеала, прямиком вытекающего из православной соборности и крестьянской общины»349.

Новым интеллектуально-идеологическим обоснованием этого доминантного устремления русского национализма стало евразийство. Все его интерпретации включали ряд общих принципиальных черт: требование восстановления империи, принципиально надэтничес-кий патриотизм, радикальное антизападничество, попытку синтеза советского и досоветского начал, интерес к геополитике. Евразийство органично продолжало линию русского имперского национализма: «не отрицало русскость как таковую, но растворяло ее в неком сверхнациональном единстве, доказывая, что сверхнациональность и есть главная, сущностная черта русскости»350. Можно назвать евразийство национал-большевизмом эпохи крушения коммунизма.

349 Сергеев Сергей. «Русизм»: третья волна // Политический класс. 2008.

№6. С. 66.

350 Там же.

«Бесспорным "коллективным агитатором и организатором" лево-правого евразийства явилась газета Александра Проханова "День"/ "Завтра", провозгласившая венцом русского самосознания теорию этногенеза Льва Гумилева. Разные новые версии старой идеологии обосновывали химик Сергей Кара-Мурза, математик и театральный режиссер Сергей Кургинян и экстравагантный эзотерик, геополитик, конспиролог, метафизик (и многое другое) Александр Дугин — одним словом, "люди ученые". Своим почти непререкаемым авторитетом "евразийский соблазн" поддержал такой основополагающий столп "русизма" как Кожинов (который, впрочем, начал "евразийствовать" еще в годы "застоя" — см. его программную статью 1981 года "И назовет меня всяк сущий в ней язык...", воспринятую тогда многими "русофилами" крайне отрицательно). В той или иной форме евразийство захватило большинство патриотических изданий, даже "Москва", долгое время державшаяся от него на подчеркнутой дистанции, позднее оказалась к нему, в известной мере, причастна..»351

Однако евразийство было явлением преимущественно интеллектуально-верхушечным. В той мере, в какой идея возрождения СССР обладала остаточным мобилизационным потенциалом, стилистически и содержательно она носила вполне традиционный характер, а политически ее паства ориентировалась на коммунистов. В то время как интеллектуальные изыски евразийцев получили незначительный отклик у части интеллигенции, но не имели даже малейших шансов вызвать масштабную социальную динамику.

Евразийство противоречило магистральной тенденции русского сознания — тенденции его этнизации или, иначе, обретения русскими этнической идентичности. Подробнее об этой фундаментальной трансформации будет рассказано в следующей главе, сейчас же вкратце отметим, что русское сознание не вполне осознанно, но последовательно и упорно противилось утверждениям о евразийском характере русского народа и русской культуры, столь же упорно придерживаясь мнения о принципиальной близости России к Европе, а не к Азии. «Практически 2/3 россиян считают Россию естественной частью Европы и полагают, что в дальнейшем она будет теснее всего связана именно с этим регионом мира, тогда как число активного проповедуемого сегодня (опрос проводился в марте 2000 г. — Т. С, В. С.) евразийства составило не более 1/3. Уровень значимости для россиян азиатских стран в целом сравнительно невелик. Само слова "Европа" в ассоциативных рядах массового сознания россиян окрашено значительно позитивнее, чем "Азия"...»352 К этому стоит добавить зафиксированную всеми социологическими службами преобладающую ориентацию русских не только на западные потребительские образцы, но и на западные модели общественного устройства. Ни одна из стран Азии, включая сверхразвитую Японию, не рассматривается русскими как желательное место эмиграции.

351 Сергеев Сергей. Указ. соч. С. 66-67.

352 Россия на рубеже веков / Отв. ред. М. К. Горшков. М., 2000. С. 406.

Для русских евразийство не особая цивилизационная идентичность, а прежде всего недостаточно цивилизованный, недоевропейский (и именно в этом смысле азиатский!) характер отечественной экономики, а также некоторые особенности русского национального характера. В том, что касается культуры, которой во всех известных определениях цивилизаций отводится ключевая роль, подавляющее большинство русских придерживается мнения о европейской природе отечественной культуры353. Таким образом, евразийское идеологическое предложение шло вразрез с русской идентичностью — и чем дальше, тем очевиднее это становилось. «О каком "евразийском братстве" можно говорить после двух чеченских войн, в условиях непрекращающегося роста иноэтнической преступности и бесконтрольного наплыва "евразийской" нелегальной иммиграции?354»

Неудивительно, что евразийство так и не превратилось в политическую платформу, точнее, провозглашавшие его в качестве таковой группы остались интеллектуально-эзотерическими сектами. Единственный известный нам случай, когда организация, упоминавшая евразийство в качестве составляющей своей идеологии, приобрела политический статус и даже добилась некоторой известности и влияния, — это Национал-большевистская партия Эдуарда Л имонова. Однако в ее идеологическом снаряжении евразийство было не ядром, а лишь элементом радикального синтеза фашистского толка, который вместе с акцентированным контркультурным стилем и сделал организацию привлекательной для молодежи. О русском фашизме нами будет рассказано дальше, сейчас же продолжим основную линию повествования.

Русские фашисты, точно так же, как коммунисты, православные монархисты и евразийцы, были имперцами. Одни грезили о возвращении в Россию/СССР, «которую мы потеряли», а другие лелеяли надежду революционным путем учредить в Северной Евразии принципиально новую имперскую политию. Одни — коммунисты, евразийцы и православные монархисты — готовы были вновь пожертвовать русскими, растворив их в имперском теле (пресловутое «русский — имя прилагательное»), другие хотели русифицировать грядущую фашистскую империю.

353 Подробнее о русской цивилизационной идентичности см. главу 7 книги

В. Д. Соловья «Кровь и почва русской истории» (М., 2008).

354 Сергеев Сергей. Указ. соч. С. 67.

Однако ни в одной из этих модификаций имперская идеология не заводила, да и не могла завести русское общество, которое, как было показано в предшествующей главе, психологически рассталось с Советским Союзом еще до его формального распада. Естественная ностальгия по канувшей в Лету стране ошибочно принималась за массовые проимперские настроения, которых не было и в помине. Из ошибочной предпосылки вырастала пагубная политическая стратегия — курс имперской реставрации (или строительства новой империи). Эта идеология по определению не обладала мобилизационным воздействием, ибо масса русских не желала хоть чем-то пожертвовать ради восстановления имперского монстра. Они были не прочь, если бы Советский Союз восстановился, но как-нибудь так — не больно, без напряжения, а лучше вообще без их участия.

Генеалогия антиимперской позиции уходила во вторую половину 1980-х гг., когда оформился небольшой пул националистических организаций, выступавших против сохранения империи любой ценой и ставивших во главу угла этнический принцип. Национально-республиканская партия Николая Лысенко, Русский общенациональный союз Игоря Артемова и еще некоторые группы ратовали за постепенную дезинтеграцию СССР с выделением из него восточнославянского ядра — России, Украины и Белоруссии, присовокупившего исторически русские территории (Северный Казахстан, Приднестровье, часть Эстонии). Хотя подобное гипотетическое государство также можно назвать империей, принципиально важно, что выделялась оно именно по этническому признаку. Такая славянская империя оказывалась переходным этапом к национальному государству.

Сторонники данной позиции значительно быстрее имперцев адаптировались к новым реалиям и признали необходимость строительства национального государства. В некоторых случаях они заходили даже настолько далеко, что призывали образовать в составе Российской Федерации «Республику Русь», сформированную из этнически русских территорий России. Правда, эта точка зрения всегда оставалась экзотической и маловлиятельной.

Хотя первоначально в националистическом движении абсолютно превалировала имперская позиция, со временем под давлением обстоятельств баланс сил стал меняться в пользу сторонников nation-state. Исход дискуссии был предопределен не убедительностью интеллектуальной аргументации, а массовыми настроениями русских, которые, как мы покажем в следующей главе, не вполне осознанно, но отчетливо и все более настойчиво делали выбор в пользу национального государства. Это доминирующее умонастроение экс-президент Владимир Путин выразил афористичной фразой: кто не жалел о распаде Советского Союза, у того нет сердца, но у тех, кто желает его восстановления, нет разума.

Так или иначе, генеалогия идеологических и программных различий внутри русского национализма в той или иной мере тяготела к его фундаментальной дилемме: империя или национальное государство. Правда, в 1990-е гг. различия это были не столько актуальными, сколько потенциальными. Как мы уже указывали, в вопросах желательного политического устройства, выбора экономической модели и внешнеполитической стратегии националистические подходы не столько противостояли, сколько совпадали. Однако за флером этого единства скрывалась возможность последующих принципиальных расхождений.

Если сторонники империи видели Россию авторитарной диктатурой — в православно-самодержавной или фюрерской форме, то сторонники nation-state были республиканцами и даже номинальными демократами. Именно номинальными, ведь цена этому демократизму, как уже отмечалось, была грошовой. Тем не менее, он заслуживает внимания хотя бы как публичная манифестация нетипичных для русского национализма взглядов. Нужна была некоторая смелость уже для того, чтобы вслух провозгласить себя национальным демократами и республиканцами.

В экономической области имперцы, особенно фашистского и евразийского плана, лелеяли смутную грезу нерыночной экономики и автаркии больших пространств, в то время как сторонники национального государства выступали за рынок и смешанную экономику последовательнее любых других националистических течений. Хотя в целом идея «капитализации» России пробивала себе путь в националистической среде с огромным трудом. Доктрина национал-капитализма, выдвинутая в середине 1990-х гг. известным националистическим интеллектуалом и публицистом Александром Севастьяновым, была встречена значительной частью националистов в штыки. В конечном счете, под неумолимым давлением обстоятельств и времени им также пришлось изменить свои взгляды: к началу нового тысячелетия капитализм в России стал торжествующей реальностью, оспаривать которую не решаются даже коммунисты.

Любопытно, что даже разновидности в целом присущей русскому национализму ксенофобии коррелировали с имперской и национал-государственной позициями. В фокусе этнической неприязни различных версий имперского национализма чаще всего находились евреи. Более того, для многих националистов именно юдофобия, а не возрождение России, была единственной подлинной страстью. Антисемитизм настолько поглощал их мысли и эмоции, что для позитивной деятельности у них попросту не оставалось сил и времени.

Хотя сторонники России как национального государства зачастую разделяли неприязненное отношение к евреям, они были прагматиками и оценивали антисемитизм как неэффективное идеологическое оружие, которое неспособно вызвать массовую мобилизацию. Более перспективно, — полагали они, —делать ставку на антикавказские настроения. Подход цинический, но, в общем, верный. Россия не пережила вспышки массового антисемитизма даже в середине 1990-х гг., когда страной фактически управляла т. н. «семибанкирщина» — группа олигархов преимущественно еврейского происхождения. В то время евреи добились столь сильного влияния на политику и экономику России, которое сравнимо лишь с их влиянием в стране после Октябрьской революции. Тем не менее, даже сознавая это обстоятельство (по крайней мере треть русских, согласно социологии, характеризовала российскую власть середины — второй половины 90-х годов прошлого века как нерусскую и еврейскую), русские никак не реагировали на него политически и социально. Мы не уверены, что они реагировали на него хотя бы психологически: социология не зафиксировала всплеска даже латентного антисемитизма. Более того, самым популярным российским премьером 90-х годов оказался этнический еврей Евгений Примаков — ситуация, абсолютно немыслимая в Польше.

Поэтому все разговоры о «свирепом и ужасном» русском антисемитизме представляют собой глупость, некомпетентную чушь или социальный заказ, оплачиваемый западными грантами. При столь индифферентном отношении русских к евреям антисемитские лозунги просто не могли вызвать массового отклика. В отличие от антикавказских и антииммигрантских. Правда, их мобилизационная перспектива лежала за пределами 1990-х гг. и явственно обозначилась лишь с началом нового века, подробнее о чем будет рассказано в следующей главе.

В любом случае сторонники национального государства выглядели не в пример реалистичнее и дальновиднее имперцев, призывавших русских к «евразийскому братству». Хотя к концу 90-х годов прошлого века русских уже воротило от всех «братьев», особенно кавказских и азиатских. Чеканная фраза «Не брат я тебе, гнида черножопая» из фильма режиссера Балабанова «Брат» точно передавала это массовое ощущение.

В общем, краткий анализ потенциальных и актуальных расхождений между имперским и внеимперским национализмом показывает, что последний не в пример лучше улавливал общественные настроения, что было, вероятно, вызвано его базовой методологической посылкой: ставить во главу угла интересы живого русского народа, а не отживших структур, пусть даже освященных драматической историей.

Русский фашизм

От ксенофобии логично перебросить мостик к обещанному нами социологическому мини-этюду о русском фашизме. Сразу укажем, что пользуемся этим девальвированным термином не в расширительно публицистическом, а в строго научном смысле, трактуя фашизм в духе Роджера Гриффина, как палингенетический популистский ультранационализм355. В этой методологической перспективе к фашизму может быть отнесен ряд русских националистических групп 90-х годов XX в., среди которых наиболее крупными были РНЕ Александра Баркашова и НБП Эдуарда Л имонова. Хотя названия других групп фашистского толка говорят сами за себя: Народно-национальная партия, Народно-социалистическая партия России, Народно-социальная партия, партия «Национальный фронт» и др., ввиду их ничтожного политического значения они известны лишь нескольким знатокам истории фашистского движения в России.

355 Подробнее см. Griffin Roger. The Nature of Fascism. 2nd ed. L., 1993. Также см. рецензии на эту книгу: Рахшмир П. Фашизм: вчера, сегодня, завтра // Мировая экономика и международные отношения. 1996. № 10; УмландЛ. Старый вопрос, поставленный заново: что такое фашизм? (Теория фашизма Роджера Гриффина) // Полис. 1996. № 1.

Если квалификация РНЕ как фашистской организации выглядит бесспорной даже для вечно сомневающихся академических исследователей, не говоря уже о широкой публике, то оценка идеологического профиля НБП остается дискуссионной. Существенные элементы левизны в идеологии партии и подчеркнуто контр культурный характер ее практик затрудняли однозначную характеристику НБП. Ряд исследователей вообще склонялся к тому, чтобы классифицировать ее как преимущественно культурное, а не политическое движение или, точнее, движение, которое по известной формуле Вальтера Беньями-на, «эстетизировало политику». «Политика как таковая в этом ракурсе превращается в творческое самовыражение значительных личностей...», — так писал о НБП автор оригинальных и глубоких статей о русском национализме356. Соглашаясь, в общем, с этой оценкой, мы, тем не менее, склонны полагать, что для массы рядовых участников НБП главным оставалось именно ее политическое измерение, а идеологическое ядро партии в 1990-е гг. было фашистским. Подчеркиваем: именно в 90-е, поскольку с началом нового века партия, точнее, ее часть, сохранившая верность бессменному вождю Лимонову, проделала стремительную трансформацию в либеральном направлении. Покинувшие же партию, хотя и остались радикальными националистами, отошли в то же время от крайностей фашизма.

Весьма плодотворным выглядит сравнение НБП и РНЕ как разных типов фашизма, генетически восходивших к различным историческим прообразам. РНЕ сознательно и последовательно копировало стиль и идеологию национал-социализма гитлеровского типа. По словам немецкого ученого, дотошно изыскивающего любые намеки на фашизм в современной России: «РНЕ следует причислять к классу миметических фашизмов. Мировоззрение, программа и внешний вид РНЕ находятся в значительной мере за пределами националистических традиций России и представляют собой очевидное имитирование иностранных фашизмов — прежде всего немецкого нацизма... С этой точки зрения, РНЕ можно в чем-то сравнить с Британским союзом фашистов и национал-социалистов сэра Освальда Мосли. ...Оно настолько явно повторяет идеи и стилистику НСДАП и, в меньшей мере, итальянской Национальной фашистской партии и румынской "Железной гвардии"...»357.

356 Соколов Михаил. Национал-большевистская партия: идеологическая

эволюция и политический стиль // Русский национализм: идеология и на-

строение: Сб. статей. М, 2006. С. 147.

357 УшандЛндреас. Три разновидности постсоветского фашизма. Концепту-

альные и текстуальные проблемы интерпретации современного русского уль-

транационализма // Русский национализм: идеология и настроение. С. 234.

Мало того, что любая копия всегда хуже оригинала, но РНЕ никогда не пробовало имитировать самое важное — политические практики НСДАП. В отличие от изобретательно, настойчиво и самозабвенно шедших к власти германских нацистов, РНЕ не только пальцем о палец не ударило для массовой политической мобилизации, но и бездарно профукало благоприятную для нее ситуацию середины 1990-х гг., когда наблюдался заметный приток людей в движение. Можно было бы привести целый перечень причин в объяснение этого провала, но достаточно одной, которая кажется нам основополагающей, корневой.

Стоявшие во главе РНЕ люди не были политиками в том смысле, как характеризовал политику Карл Шмитт: глубокая страсть, полностью охватывающая человека, пронизывающая его до экзистенциальных глубин. Можно понять, если бы вожди РНЕ (а заодно и подавляющее большинство националистических лидеров вообще) боролись за власть изо всех своих сил, но им не хватало ресурсов, опыта и умения, им противостояла значительно превосходящая их сила, они ошибались или им не везло. В общем, если бы они старались. Но вот как раз этого не было и в помине: старания и упорства в следовании политическим целям. Куда легче и приятнее было погружаться в алкогольный галлюциноз, интриговать друг против друга и ожидать падения режима под тяжестью собственных преступлений или, того пуще, передачи власти престарелым Ельциным молодому ефрейтору. (Комичное обстоятельство: Баркашов в своей биографии многозначительно подчеркивал, что в рядах Советской Армии он служил ефрейтором, что, кстати, было не так.)

НБП представляло альтернативу РНЕ — но альтернативу не фашизму как таковому, а альтернативу внутри фашизма. (К слову, в середине 90-х годов прошлого века Лимонов не единожды характеризовал Баркашова и РНЕ именно как идеологических единомышленников, а не просто политических попутчиков.) Характерному РНЕ скучно монументальному стилю и морализации политики НБП противопоставила театрализованный, карнавальный стиль и эстетизацию политики. Хотя содержание политического стиля НБП составили современные контр культурные практики, его генеалогия восходит к профашистскому итальянскому футуризму.

В то время как РНЕ идеологически опиралось на гитлеровскую версию нацизма, идеологическое ядро НБП составило соединение ненацистских форм фашизма (германский национал-большевизм: Мюллер ван ден Брук, Никиш и др.) с левым нацизмом (внутрина-цистская альтернатива братьев Штрассеров к которой одно время примыкал даже Геббельс). Насколько можно понять, автором этого «острого блюда» был Александр Дугин, стоявший, наряду с Эдуардом Лимоновым, у истоков НБП и разрабатывавший ее идеологическую доктрину. Последняя была выражением его собственных — вполне фашистских (хотя и не гитлеровского образца) взглядов.

В начале — середине 1990-х гг. Дугин не стеснялся открыто выражать свои фашистские симпатии и перестал их публично афишировать лишь к концу прошлого десятилетия, что было связано с его включением в интеллектуально-пропагандистскую обслугу власти358. Хотя немецкий исследователь Умланд доказывает, что манифестируемое Дугиным в настоящее время «неоевразийство» представляет собой форму фашизма — «специфически российскую разновидность идеологии еврофашизма»359, мы сомневаемся, что в его текстах и выступлениях текущего десятилетия можно обнаружить фашистские коннотации. И это не обязательно результат адаптации Дугина к дискурсу мейнстрима. Ведь люди, в конце концов, имеют право на идейную и мировоззренческую эволюцию, причем самого кардинального свойства. Как писал Стендаль, нельзя же быть рабом собственных убеждений!

Еще одним важным отличием НБП была ее политическая эффективность. Безусловный факт, что в начале нового века российская власть воспринимала именно национал-большевиков с их хэппенингами, а не угрюмые марши и римские приветствия фашистов-барка-шовцев, как реальную угрозу политической стабильности и наивысший взлет политического экстремизма в стране. В ином случае против активистов НБП не были бы развернуты репрессии, жестокость которых явно превосходила тяжесть содеянных ими поступков. В этом смысле и «посадку» Эдуарда Л имонова можно смело воспринимать как высокую оценку его политических способностей и лидерских качеств. Ведь за последние 20 лет это был единственный известный политик России, арестованный и осужденный по политической статье. И понятно почему: Лимонов не просто был политиком в шмиттовском понимании, он оказался еще умелым организатором, привлекательным для молодежи лидером, да и просто умным человеком.

358 Весьма любопытный эпизод на сей счет приводит Лимонов: в конце 90-х

годов Дугин сжег на своей даче обширный иконостас фашистских вождей и

наставников, а также могущие компрометировать его материалы. В букваль-

ном смысле слова «сжег то, чему поклонялся...»

359 Умланд Лндреас. Указ. соч. С. 261.

360 Помимо упоминавшейся статьи Умланда, о современном русском

фашизме также см.: Лакер Уолтер. Черная сотня. Происхождение русского

фашизма. М., 1994; Соловей В. Д. Фашизм в России: концептуальные подходы //Демократия и фашизм / Современный политический лексикон. Вып. 5. М., 1996; UmlandA. The Post-Soviet Russian Extreme Right // Problems of Post-Communism. 1997. Vol.44. №4 (статья содержит обзор книг, вышедших до 1996 г.); Idem. Concepts of Fascism in Contemporary Russia and the West // Political Studies Review. 2005. Vol.3. № 1; Shehfield Stephen. Russian Fascism. Traditions, Tendencies, Movements. Armonk, 2001 и др. Исчерпывающая библиография по этой теме содержится в сносках статьи Умланда «Три разновидности постсоветского фашизма» (Русский национализм: идеология и настроение: Сб. статей. М., 2006).

Попутно отметим, что не считаем Владимира Жириновского и его партию фашистами. Хотя в 1993-1994 гг. в рядах ЛДПР подвизались люди, чьи взгляды можно классифицировать как фашистские, они никогда не делали погоды в ней, не определяли характер партийной идеологии, а их присутствие в партии оказалось кратковременным360.

В идеологическом плане ЛДПР можно классифицировать как националистическую партию, придерживающуюся последовательно оппортунистической линии поведения.

Вообще-то самое удивительное составляет вовсе не появление фашизма в России — ни у одной страны нет иммунитета от этого явления. Удивительно другое: что в России 90-х годов прошлого века фашизм оказался настолько слаб361. Ведь метафора «веймарской России», при всей ее политической спекулятивности, в общем, была релевантна: по ряду важных параметров отечественная ситуация весьма напоминала германскую 20-х годов прошлого века. Тем не менее влиятельное движение фашистского толка, реально претендующее на власть, в России так и не возникло. РНЕ можно было считать влиятельным, лишь руководствуясь русской поговоркой: на безрыбье и рак рыба. Пытаясь держать равнение на НСДАП, РНЕ в итоге оказалась даже хуже, чем плохой копией — неудачной карикатурой на немецкий нацизм.

361 Эту мысль один из авторов книги несколько раз слышал в конце

1990-х гг. от западных журналистов. Естественно, после того, как они снимали

микрофоны и зачехляли телекамеры. Особенно впечатлило высказывание

испанского тележурналиста, хорошо говорившего по-русски. Он сказал

приблизительно следующее: «Если бы испанцы переживали то же, что сейчас

переживают русские, то у нас вся страна стала бы фашистской».

362 Вызов Л. Г. Российское общество в поисках неоконсервативного синтеза // Восточноевропейские исследования. 2005. №2. С. 123-124; Гудков Лев,

И если во второй половине прошлого десятилетия в России активно циркулировал миф о русском фашизме, то он был создан электронными СМИ. Уверенно можно утверждать, что частота появления «телекартинки» с фашистами значительно превышала их присутствие в повседневной жизни. Указать наличное знакомство с радикальными русскими националистами могли лишь 5,7% опрошенных, зато не меньше половины русских слышали о РНЕ362. В силу каких причин

СМИ занимались подобным мифотворчеством, мы объясняли ранее в этой же главе.

Итак, фашизм и неоевразийство стали главными идеологическими новациями русского национализма 1990-х гг., в то время как главный его водораздел проходил между националистами имперского толка и сторонниками nation-state. Углубляться в более детальный анализ, разрабатывать очередную изощренную идеологическую классификацию русского национализма попросту не имеет смысла, ведь ни одна из его версий не обладала мобилизационной способностью. С этой точки зрения, — а мы настаиваем, что она главенствующая там, где речь идет о политике, — глубоко безразлично, чем отличались друг от друга монархические толки, на сколько групп распалось в итоге РНЕ и какие аргументы использовали русские неоязычники в полемике с православными. Это все равно, что изучать отличия одного ноля от другого.

Напомним, что на протяжении 1990-х гг. национализм как политическое течение пользовался устойчивыми симпатиями 10—15% электората. Эти симпатии канализировались в поддержку ЛДПР Владимира Жириновского и ряда мелких националистических организаций на парламентских выборах, голосование за Александра Лебедя и Геннадия Зюганова на выборах президентских. Размеры националистического электората были достаточны, чтобы провести в парламент одну, максимум — две политические партии, но явно недостаточны, чтобы добиться более масштабного политического результата. В этом смысле главная идеологическая задача русского национализма состояла в том, чтобы выйти за пределы национализма и пойти навстречу базовым социальным интересам общества. Другими словами, чтобы добиться победы (или, по крайней мере, внушительного успеха), националистам надо было перестать быть только националистами, тем более зацикленными на «жидоедстве», монархии или маршировке в черной форме, а стать идеологически гибкими и даже всеядными. Как говорится в Евангелии: стать всем для всех. Задача эта в 1990-е гг. так и не была решена.

Дубин Борис. Своеобразие русского национализма. Почему в нем отсутствует мобилизующее, модернизационное начало // Pro et Contra. 2005. Т. 9. №2 (сентябрь — октябрь). С. 21.

Поиски собственной идеологической идентичности и внутри-националистическая полемика (точнее, базарная склока) занимали националистов гораздо больше, чем диалог с русским народом. В последнем случае националисты предлагали обществу приспосабливаться к своим экзотическим и отжившим идеологическим доктринам, но не проявляли желания и умения адаптировать свою идеологию под массовые социальные интересы и запросы. Огрубляя, можно сказать, что им было наплевать, чего хочет русский народ, ведь они лучше знали, что ему нужно. В общем, вся рота шагает не в ногу, один поручик в ногу.

Организационный провал

Поскольку каждый националистический вождь считал именно, себя таким поручиком, то шансов договориться между собой у них было, мягко говоря, немного. Хотя из ста кроликов не сделаешь одну лошадь, объединение усилий и ресурсов карликовых националистических партий и союзов теоретически могло дать основательный импульс политическому развитию. Однако неоднократные попытки создать широкую националистическую коалицию из раза в раз с треском проваливались. Порою не успевали высохнуть подписи на объединительных декларациях, а националисты уже расходились врозь, лелея застарелые и новые обиды. Жизнь любой националистической коалиции оказывалась слишком недолгой, чтобы она успевала хоть чего-то добиться на политическом поприще.

Непомерные амбиции, взаимная неприязнь и зависть разрушали любые националистические союзы. На каждого трезвомыслящего лидера находился десяток новоявленных «фюреров», органически неспособных к компромиссу и сотрудничеству. Но даже если националистическим вождям и удавалось договориться, как это было, например, с учреждением в октябре 1992 г. Фронта национального спасения (ФНС), то вскоре выяснялось, что никто из них не способен к кропотливой организационно-кадровой работе. Вожди предпочитали творить новый шум, а не создавать партию новейшего типа. Неудивительно, что ФНС быстренько подмяли под себя коммунисты, которые худо-бедно умели занимать оргработой и контролировали уличный протест.

Если обобщить, то организационно русский национализм 1990-х гг. представлял собой совокупность сект — чаще крошечных, изредка — как РНЕ — довольно крупных. Секты эти назывались «союзами», «единствами», «партиями», были довольно пестрыми по своему социальному составу и имели разные символы веры. Но их объединяла специфическая сектантская субкультура: жесткое деление мира на

«чужих» и «своих»; осмысление действительности в мифологических образах, а не рациональных понятиях; во главе сект стояли лидеры с авторитарными замашками; сектанты считали себя носителями абсолютной истины и верили в пришествие: национальной революции, краха режима, Христа (в общем, нужное подставить).

Преодолеть эту сектантскую ограниченность пыталась НБП, однако итогом ее подвижнической деятельности стало создание секты же, пусть даже молодежной и авангардной по своему политическому стилю.

А вот ЛДПР Владимира Жириновского, пройдя в 90-е годы прошлого века жесткую выучку парламентскими выборами, довольно успешно воплотила на российской почве западную модель т. н. «кадровой партии».

К концу 90-х годов политический русский национализм в целом влачил жалкое существование. Его политическая стратегия не принесла значимых результатов (лишь ЛДПР извлекла ощутимые дивиденды из своего оппортунизма), а поиски мобилизующей общество идеологической формулы оказались безрезультатными. Более того, за исключением ЛДПР и, в какой-то степени, НБП, русские националисты не смогли даже создать более-менее перспективной политической структуры. В общем, куда ни кинь, все клин.

Этот тотальный политический провал, — а иначе ситуацию оценить невозможно, — происходил на фоне наметившегося в 90-е годы нового тренда русского массового сознания — его этнизации, о которой пойдет речь в следующей главе. Парадоксально, но факт: русский национализм захирел как раз в то самое время, когда русское общество становилось все более чувствительным к этнической проблематике и националистической риторике.

* * *

Тем не менее, хотя русский национализм так и не превратился в самостоятельного игрока, в субъект российской политики, само его существование, изрядно раздутое и мифологизированное СМИ (еще раз повторим: в каком-то смысле русский национализм вообще был создан телевидением), влияло на общенациональную повестку и легитимировало русскую этническую проблематику. Массированная медийная критика национализма буквально впаяла его в массовое сознание. Кремль и оппоненты национализма сделали для индоктри-нации его идей несравненно больше самих националистов.

 

Даже неуспешный национализм послужил важной политической школой. В 1990-е гг. через националистические организации — от таких крупных, как РНЕ и НБП, до мелких групп — в совокупности прошли несколько сот тысяч человек. Уйдя впоследствии из организованных националистических структур и адаптировавшись к ситуации, они, тем не менее, остались националистами и сохранили верность своему символу веры.

Важным итогом националистической активности стало возникновение в русском обществе не очень заметной внешне, но довольно влиятельной и экспансивной националистической субкультуры, особо популярной среди молодежи.

В общем, национализм 1990-х гг. составил питательную почву ростков нового национализма — более адекватного, прагматичного, политически и идеологически гибкого, но и более жестокого. На опыте предшественников формировалось новое поколение националистов. В этом смысле политическая неудача конца прошлого века парадоксальным образом имела серьезные позитивные последствия для национализма. Если пшеничное зерно умрет, то принесет много плода...

Татьяна Соловей, Валерий Соловей

https://drive.google.com/file/d/1rTXL-8FeU8OdcUrIFBpHv5SyY5eVBd2d/view