ПОГРОМЫ, ЕВРЕИ И АНТИСЕМИТИЗМ

Важное сходство между «черной сотней» и германским нацизмом состоит также в их поглощенности еврейским вопросом и, главное, в расовом характере разделявшегося ими антисемитизма. Последнее обстоятельство принципиально отличает черносотенство от традиционной русской правой. Нельзя согласиться с Сергеем Степановым, отрицающим расовую основу черносотенного антисемитизма на том основании, что «расовая теория не пользовалась популярностью в черносотенной среде, может быть, из-за своей терминологической недоступности для широких масс, никогда не слышавших об арийцах. Более распространенным был мотив религиозной розни...»186. Какая бы теоретическая база ни подводилась под антисемитизм, из дискурса черносотенцев со всей очевидностью следует, что выделение евреев проводилось не по религиозному, культурному и языковому, а по расовому признаку.

Если для «лиц не коренного русского происхождения и инородцев» теоретически была открыта дорога в черносотенные организации (в случае единогласного голосования за их кандидатуры), то для евреев такая возможность исключалась даже гипотетически, в силу того, что они евреи. Непременный пункт устава всех черносотенных организаций гласил: «Последователи иудейского исповедания и вообще евреи (курсив наш. — Т.С., B.C.) никогда не могут быть допущены в члены Союза»187.

186 Степанов С. Черная сотня. 2-е изд., доп. и перераб. М., 2005. С. 33-34.

187 Программа и устав Русского Народного Союза им. Михаила Архан-

гела // Правые партии. 1905-1917. Документы и материалы. В 2-х т. Т. I.

1905-1910 гг. М., 1998. С. 380. Аналогичный пункт имеется в уставе Союза

русского народа.

Для русских «староконсерваторов» основанием ограничений и преследований в отношении еврейства служила религиозная принадлежность: переход из иудаизма в православие или любую другую религию превращал евреев, по крайней формально, в полноценных и лояльных подданных империи. Для «черной сотни» еврей, вне зависимости от его вероисповедания, социального статуса, степени ассимиляции в русскость и пр., все равно оставался врагом по своей антропологической природе. Старый консерватизм придерживался принципа «почвы», черносотенный — принципа «крови». Некоторые исключения — в число видных деятелей «черной сотни» входили этнические евреи В. А. Грингмут, Г. В. Буши де Кацман, Б. А. Пеликан, И. С. Продан и др. — погоды все равно не делали. Национальный состав правых организаций был весьма однороден.

О том, что все дело было именно в крови, свидетельствует следующее важное обстоятельство: теоретики «черной сотни» требовали поражения в гражданских, политических и имущественных правах не только для евреев perse, но и для потомков «смешанных браков евреев с христианами и лицами других вероисповеданий до третьего поколения включительно, а также и в отношении лиц, женатых на еврейках... (в обоих случаях курсив наш. — Т. С, В. С.)»188. Впечатляющая параллель с печально знаменитыми нюрнбергскими законами нацистов о «защите чистоты расы» (1935)! Хотя, еще раз повторим, в этом случае, как и в других, нет никаких оснований усматривать именно в «черной сотне» вдохновлявший нацистов образец.

В интеллектуальной перспективе «черной сотни» евреи по своей антропологической природе были враждебны России, христианству, всем нееврейским национальностям и стремились к мировому господству. Естественно, никакое мирное сожительство с таким субстанциально враждебным народом попросту не было возможно. Как же черносотенцы предлагали решить «роковой вопрос» России и всего христианского человечества?

188 Доклад на съезде соединенной комиссии представителей правых партий в г. Киеве по вопросу о желательных изменениях в законах о выборах в Государственную Думу и в положение об учреждении Государственной Думы [6 октября 1906 г.] // Правые партии. Т. I. С. 237.

Справедливости ради надо признать, что нацистская идея Endlo-sung'a — «окончательного решения» еврейского вопроса — в черносотенных документах никогда не фигурировала. В контексте той исторической эпохи подобные идеи, и тем более их реализация, были попросту невозможны. Миру потребовалось пройти через бойню Первой мировой войны, чтобы радикально девальвировать стоимость человеческой жизни и избавиться от ряда культурных и гуманитарных ограничений.

Тем не менее, с точки зрения черносотенцев, лучшим решени1 ем еврейского вопроса было бы физическое исчезновение евреев с территории Российской империи. (Можно подумать, они поселились в ней по собственной воле и желанию! Ведь царизм сам породил еврейский вопрос активным участием в разделах Польши.) Они призывали создать для евреев невыносимые условия существования, чтобы те сами стремились покинуть Россию или попросту вымирали. «Жидов надо поставить в такие условия, чтобы они постоянно вымирали», — откровенно писала черносотенная пресса189.

189 Цит. по: Степанов С. Указ. соч. С. 36.

С этой целью «черная сотня» настаивала не только на неукоснительном исполнении беспрецедентных ограничений для еврейского населения, но и требовала их дальнейшего ужесточения. Речь шла практически о полном лишении евреев гражданских прав, в которых они и так были изрядно ограничены. Предполагалось закрыть для них доступ ко всем квалифицированным профессиям, лишить возможности заниматься любыми промыслами и получать образование. Евреи должны были быть «признаны иностранцами, но без каких бы то ни было прав и привилегий, предоставленных всем прочим иностранцам»190.

 Расчет делался на то, что поставленные в безвыходные условия евреи переселятся в «собственное царство»191. Тем самым русские радикальные националисты фактически солидаризовались с еврейскими националистами-сионистами. «Более того, черносотенцы даже ставили вопрос о практическом сотрудничестве с сионистами в деле переселения евреев из России. Руководители черной сотни говорили, что сионистское движение "было бы весьма симпатичным, если бы оно преследовало только выселение евреев на отдельную территорию". Однако, поскольку российские сионисты активно поддерживали революционное движение (как известно, в сионистской среде были сильны социалистические настроения. — Г.С, B.C.), среди черносотенцев возобладало мнение», что сионизм не более чем эвфемизм революционной деятельности192.

Так или иначе, еврейская эмиграция из России не приняла чаемого черносотенцами лавинообразного характера, не собирались евреи и вымирать. Наоборот, они продемонстрировали колоссальную демографическую динамику, тем более впечатляющую, что находились в крайне стесненных обстоятельствах, можно сказать, в условиях наибольшего неблагоприятствования. Тем не менее, в течение XIX в. еврейское население в отошедших к империи бывших польских землях выросло в 8 раз! Даже для переживавшей демографический подъем России это была беспрецедентная динамика. Перепись 1897 г. насчитывала в России около 5,2 млн евреев, или половину евреев всего мира. К 1913 г., даже с вычетом немалой эмиграции (в 1881 —1914 гг. страну покинули 1,7 млн евреев, большей частью (85%) осевших в США), еврейское население должно было достигнуть 6,8 млн человек, что составляло немногим более 4% населения империи. К началу Первой мировой войны в России проживало примерно 2/3 евреев всего мира.

190 Избирательная программа (в связи с выборами в Государственную Думу), принятая I Всероссийским съездом уполномоченных отделов СРН и обязательная для всех отделов // Правые партии. Т. I. С. 192.

191 Избирательная программа (в связи с выборами в Государственную Ду-

му)... // Правые партии. Т. I. С. 192.

192 Степанов С Указ. соч. С. 37.

193 Там же. С. 35, 38; Костырненко Г. В. Тайная политика Сталина: власть и

антисемитизм. М., 2001. С. 31.

При этом смертность среди еврейского населения была ниже средней по стране (16,3 против 26,3 на 1 тыс.), евреев реже поражали болезни и тяжелые физические недуги (3,27 против 4,17 на 1 тыс.) т. В общем, угнетаемый и преследуемый народ демонстрировал впечатляющую витальную силу и способность выживать даже в самых неблагоприятных условиях.

Невольно может сложиться впечатление, что печально знаменитые еврейские погромы преследовали целью стимулировать еврейскую эмиграцию из России и ускорить вымирание евреев. Однако подобный вывод безоснователен. Современные отечественные исследователи «черной сотни» сходятся в том, что погромы носили ситуативный и спонтанный характер, а не были рациональной стратегией, направляемой или координируемой из единого центра. Хотя многие местные администрации нередко (далеко не все и не всегда) смотрели на погромы сквозь пальцы и придерживались позиции самоустранения, а фактически — поощрения погромной активности, самые тщательные разыскания не смогли обнаружить даже намека на существование единого центра, руководившего погромами, или каких-либо официальных указаний на сей счет194. В общем, в России не было ничего и близко похожего на знаменитую «хрустальную ночь», еврейские погромы в Германии в ночь на 10 ноября 1938 г., со всей немецкой тщательностью организованные и пунктуально задокументированные нацистской властью.

Непредвзятый анализ обнаруживает, что евреи были главной, но не единственной мишенью погромщиков в России. «Октябрьские (1905 г. — Т. С, В. С.) погромы часто называют еврейскими, что не совсем справедливо. <...> Удалось установить национальную принадлежность двух третей пострадавших (всего погибло 1622 и было ранено 3544 человека. — Т. С, В. С). Среди них евреи составили 711 убитых и 1207 раненых; русские, украинцы и белорусы — соответственно 428 и 1246; армяне — 47 и 51; грузины — 8 и 15; азербайджанцы — 5 и 7; поляки — 4 и 6; латыши — 2 и 1...народности Кавказа... — 10 убитых и 53 раненых. Национальность 404 убитых и 932 раненых осталась невыясненной»195.

194 Степанов С Указ. соч. С. 93, 96-97.

195 Там же. С. 79-80.

Помимо этнического (расового) критерия важное значение для выбора жертвы имели также культурный (интеллигенция, учащаяся молодежь), политический (оппозиционные демонстранты) и социальный (купцы, лавочники, ростовщики, шинкари) маркеры. Несчастье евреев состояло в том, что в их случае эти критерии зачастую совпадали, создавая своеобразный кумулятивный эффект.

Но ключевым маркером, без сомнения, была этническая принадлежность. Одни и те же погромщики вымещали свой гнев на еврейских купцах, но обходили стороной русских. Случались, конечно, исключения, но, как всякое исключение, лишь подтверждавшие правило. Ведь громили не только богатых, но и еврейскую бедноту, в сравнении с которой русская и малороссийская нищета выглядела верхом обеспеченности196. (Достаточно почитать «Дни», вышедшие из-под пера отнюдь не юдофила Василия Шульгина.) Другими словами, только евреев громили за то, что они евреи, а не просто богатые, социально и культурно чуждые, образованные или политически нелояльные. Это было уже довеском, так сказать, отягчающим обстоятельством их этничности. Не случайно подавляющее большинство погромов — 292 из 358 (данные неполные) — произошло в черте еврейской оседлости197.

Обстоятельнее о причинах русского антисемитизма еще будет сказано дальше, сейчас отметим лишь, что черносотенные манифестации, в большинстве своем носившие стихийный и спонтанный характер, были массовой реакцией на массовые же и тоже спонтанные революционные митинги и демонстрации. Иначе говоря, черносотенная активность была вторична по отношению к революционной активности. При этом в подавляющем большинстве случаев поводом для погромов служило откровенное глумление над атрибутами монархической власти или нападения на монархистов. «Как бы ни были взвинчены толпы черносотенцев, для насилия требовался повод, например, выстрелы из-за угла, выстрелы по монархическим манифестациям»198.

Трудно дать однозначный и исчерпывающий ответ, кому и зачем были нужны действия, вызывавшие острую погромную реакцию. Наличествующие факты противоречивы и разрознены, их интерпретация решающим образом зависит от авторской позиции и политической конъюнктуры. Западная и советская наука безоговорочно придерживалась презумпции вины черносотенцев. Современная российская историография предпочитает более сбалансированный и дифференцированный подход.

196 Степанов С Указ. соч. С. 82-83.

197 Там же. С. 88.

198 Там же. С. 75.

Вероятно, в одних случаях на черносотенцев действительно нападали революционеры или просто люди, впавшие в (саморазрушительный раж. Факты публичного глумления над монархическими атрибутами и личностью императора Николая II многочисленны и неоспоримы, их невозможно представить невинной шуткой или шалостью взрослых людей. Но то, что для одних представлялось достойной осмеяния и издевательства архаикой, для других в подлинном смысле слова представляло собой святыни, и смыть подобное оскорбление можно было лишь кровью.

В других случаях не исключена провокация со стороны властей. Скажем, полиция могла стрелять в воздух, чтобы спровоцировать армию и монархистов на жесткие действия.

В ряде случае вольными или невольными провокаторами погромов оказались сами евреи. Какие бы чувства не обуревали еврейских борцов за социализм и гражданские права после обнародования манифеста 17 октября, выходить на демонстрации с плакатами «Сион» и «Наша взяла!» было попросту самоубийственно. Вероятно, посредством таких провокаций, когда одной рукой еврейские активисты разбрасывали листовки с призывами «бить жидов», а другой — воззвания, призывавшие «израильтян» вооружаться199, они рассчитывали ускорить самоорганизацию еврейского населения и, возможно, стимулировать их эмиграцию в Эрец Исраэль.

Записные антисемиты, конечно, усмотрят в подобных действиях специфически еврейский стиль мышления. Однако к подобным провокациям лет за тридцать до того прибегали и русские революционные народники, пытавшиеся столь своеобразным образом поднять народные массы против царизма. Революционная «Народная воля» одобрительно отнеслась к стихийным еврейским погромам, прокатившимся в России в апреле 1881 г., усматривая в них не этническую, а исключительно социальную направленность: «народ громит евреев вовсе не как евреев, а как жидов, эксплуататоров народа» 200.

Степанов С. Указ. соч. С. 82.

Цит. по: Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 29.

Там же.

Симптоматично, что в этой оценке с народовольцами фактически солидаризовался их главный враг — царская администрация. «Власти... отнеслись к еврейским погромам как к проявлению революционной смуты и, преодолев кратковременную растерянность, принялись наводить порядок силой. Войсками, участвовавшими в подавлении антиеврейских эксцессов, было убито 19 погромщиков»201. Отношение к погромщикам как, в первую очередь, опасным социальным смутьянам нашло выражение в дополнениях к «Уложению о наказаниях»: в 1882 г. в него были включены специальные статьи, ужесточавшие наказание в отношении лиц, совершающих погромы («нападения одной части населения на другую»).

Подобная жесткая реакция была во многом следствием позиции нового монарха, Александра III. Не испытывая, мягко говоря, симпатии к евреям, он полагал стабильность империи безусловным приоритетом, а потому, по его собственным словам, смотрел «на всех верноподданных без различия вероисповедания и племени», в «преступных беспорядках» на юге России усматривая «дело рук анархистов», для которых евреи служили лишь предлогом202.

Другими словами, верховная власть рассматривала евреев исключительно прагматично, с точки зрения их влияния на стабильность империи. Проблема состояла в том, что в этом ракурсе евреи неизбежно оказывались ферментом дестабилизации. И не только по причине специфики профессиональной деятельности и социального успеха, но, во многом, в силу факта собственного существования. Погромы угрожали стабильности империи, но к самим погромам вело поведение евреев — «еврейская эксплуатация христиан» и инстинктивное влечение евреев к «подрывным» политическим течениям — приблизительно так можно реконструировать логику мышления правительства, если судить по его конкретной политике.

Костырненко Г. В. Указ. соч. С. 29-30.

Одной рукой оно жестко подавляло еврейские погромы как чреватые распространением социальной дестабилизации, а другой вводило дополнительные ограничения против евреев («Временные правила о евреях» 3 мая 1882 г. и последующие законодательные и административные акты) с тем, чтобы уменьшить субверсивный потенциал еврейства в социоэкономическом и политическом отношениях. Смысл этих «старых новшеств» состоял в том, чтобы ограничить евреям доступ: во-первых, в потенциально радикальную студенческую среду; во-вторых, в потенциально «либеральные» профессии (адвокатуру) и такой зародыш демократии, как местное самоуправление; в-третьих, в некоторые регионы, где еврейство вольно или невольно могло стать возбудителем общественного недовольства. В последнем случае весьма характерно изгнание более 25 тыс. еврейских ремесленников и торговцев из Москвы в 1891—1893 гг., в результате чего еврейское население Первопрестольной сократилось более чем в четыре раза. (К слову, в Москве еврейских погромов в революцию 1905—1907 гг. не случилось.)

Можно сказать, что царская администрация относилась к евреям в духе знаменитой фразы Бенедикта Спинозы о евреях, несущих свой антисемитизм с собой. Начиная именно с 1880-х гг., некоторые влиятельные группы элиты и образованного класса все более заметно склонялись к восприятию еврейства как априори деструктивной в целом группы, считая это не приобретенным, историко-культурно обусловленным, а врожденным, антропологически детерминированным качеством еврейства. В подобной интеллектуальной перспективе «еврейский вопрос» приобретал неразрешимый и роковой характер, а еврейство неизбежно подвергалось антропологической минимизации и даже демонизации.

Однако провокационность мышления и действий вовсе не составляла специфический этнический атрибут еврейства. В русской революционной драме авторами и проводниками сознательных или бессознательных провокаций были все ее участники — от революционеров до власти. В некотором смысле провокация была неотъемлемой частью и даже повивальной бабкой русской революции.

Разве не в лоне провоцирующего «зубатовского социализма» выросла организации попа Гапона? Разве не был кровавой провокацией массовый расстрел мирной монархической манифестации 9 января 1905 г., положивший начало первой русской революции? А ведь в «кровавом воскресенье» невозможно обвинить еврейских подстрекателей, скорее Николая II и высших сановников империи. Казуистика на тему искренности, злокозненности и ошибочности субъективных намерений тех или персонажей русской революции увлекательна, но бессмысленна с точки зрения объективных исторических последствий их действий. Дело даже не в том, что, как известно, благими намерениями дорога в ад вымощена. В определенных исторических ситуациях результирующий вектор действий может оказаться совершенно неожиданным и невыгодным ни одному из персонажей. Проще говоря, одни хотят одного, другие — другого, а в результате на свет божий появляется такое третье, которого не хотели ни первые, ни вторые.

Даже отнюдь не симпатизировавшим евреям властям не удалось в ходе следственных действий доказать, что только и исключительно евреи (или инородцы вообще) глумились над символами царской власти. Источники недвусмысленно указывают, что русские люди также основательно поучаствовали в этом кощунстве. И уж тем более не могло иметь места глумление над христианскими святынями, «так как при громадном численном преобладании русского населения в "черте оседлости" подобное поведение было бы самоубийственным»203.

В общем, в интерпретации погромов сталкиваются две легенды и порожденные ими историографические мифы: черносотенный миф об исключительной вине евреев, якобы спровоцировавших погромы своими действиями; и либеральный миф, снимающий с евреев даже намек на ответственность. Последнее неверно ввиду исключительно активного и значительного участия евреев в революционном движении (вопрос о причинах этого будет рассмотрен дальше), вызвавшего обоснованные опасения среди умеренных и наиболее дальновидных представителей еврейской общины. Они предупреждали своих радикальных компатриотов, что от участия евреев в русской политике, говоря словами видного сиониста Жаботинского, «ничего доброго... не выйдет ни для русской политики, ни для еврейства»204.

Авторы не намерены отделаться банальными рассуждениями, что-де истина находится посередине, что она не принадлежит ни антисемитам, ни юдофилам и ее надлежит установить путем тщательного исторического разыскания. Думается, в отношении погромов наиболее адекватна позиция, которую великий Лев Толстой высказал в «Войне и мире» в отношении знаменитого московского пожара 1812 г.: нет смысла обвинять л ишь французов или только русских, ибо в той ситуации Москва просто не могла не сгореть. Точно так же и в нашем случае: погромы в ходе революции были неизбежны хотя бы потому, что это была совсем не «бархатная», а кровавая революция. Они случились бы даже, не возникни в России «черная сотня». Ведь погромы происходили как задолго до ее формирования — например, на юге и востоке Украины в 1881 г., в Кишиневе и Гомеле в 1903 г., так и после исчезновения черносотенного движения с исторической сцены. Самые страшные погромы прокатились по Украине во время гражданской войны, особенно в 1919 г.

203 Степанов С. Указ. соч. С. 81.

204 Цит. по: Там же. С. 42.

Ключевой вопрос, почему именно евреи оказались если не единственной, то, бесспорно, главной мишенью погромного насилия. По этой теме создана колоссальная и практически неисчерпаемая историография, которая постоянно пополняется. Не претендуя на подробный анализ проблемы, хотелось бы высказать несколько обобщающих и в то же время не вполне привычных суждений о корнях и причинах русского антисемитизма.

На поверхности лежит тот очевидный факт, что евреи оказались тотально чужими — чужими по внешности, включая фенотипические признаки, манере поведения, языку, культуре и религии. Вероятно, они выглядели более чужеродными для русских, чем любая другая этническая группа империи (за исключением совсем уж экзотических, но и практических неизвестных большинству населения племен). Любая «чужая» группа потенциально содержит возможность своей негативизации. Вот как об этом пишет современный западный либеральный автор: «Как с точки зрения индивида, так и воображаемого сообщества [в виде] нации психологически очень трудно согласиться с наличием сильно отличающегося от нас "другого", одновременно признавая его основополагающее человеческое равенство и достоинство»205. Однако «чужак» не обязательно должен быть врагом, отношение к нему может быть нейтральным и даже позитивным. И хотя евреи исторически воспринимались с недоверием и подозрением, что было вызвано, в первую очередь, религиозными мотивами, в Российской империи к ним преобладало нейтральное отношение, а власть не исключала возможности их ассимиляции и предпринимала масштабные, хотя и не всегда последовательные шаги в этом направлении.

Однако в 80-е годы XIX в. стало очевидно, что в массовом и элитарном сознании происходит интенсивная негативизация образа еврея. Надежды на ассимиляцию были отставлены, евреев, подобно кочевникам, отнесли к категории «инородцев», правительственная политика в их адрес, как уже отмечалось, претерпела заметное ужесточение. На интеллектуальном уровне начала формироваться влиятельная антисемитская доктрина. Схематично можно сказать, что модус восприятия еврея-чужака сменился с нейтрального на отрицательный, еврей превратился во врага. Почему же это произошло?

205 Бенхабиб Сейла. Притязания культуры. Равенство и разнообразие в глобальную эру. М., 2003. С. 9-10.

Одной культурной дистанцией или религиозным отчуждением дело не объяснишь. Культурное различие между русскими и, скажем, аборигенными народами Сибири и Дальнего Востока вряд ли было меньше, чем между русскими и евреями. Столь же значительно оно было между русскими, с одной стороны, финнами, поляками и армянами — с другой. Тем более что эти народы, подобно евреям, рассматривались в целом как политически нелояльные. Однако только и именно евреи вызывали такой спектр негативных реакций и требование столь жестких мер в свой адрес, заслужив репутацию «главного внутреннего врага» России.

В середине XIX в. на эту роль номинировались исключительно мятежные поляки; спустя двадцать лет граф Николай Игнатьев, вступая в должность министра иностранных дел, писал в своем меморандуме (1881 г.) уже о «могущественной польско-жидовской группе»; еще через двадцать лет евреи выдвинулись в качестве главной, хотя и не единственной, внутренней угрозы. Причем, как уже обращалось внимание, «черная сотня» и симпатизировавшая ей группа элиты и интеллигенции не делала различия между евреями-иудеями и евреями-выкрестами и ассимилянтами. Еврей был опасен как еврей perse, а не потому, что он иудей, революционер или капиталист.

Очевидно, что в последнее двадцатилетие XIX в. произошел фундаментальный сдвиг в восприятии еврейства, приведший к драматическому росту русского антисемитизма. Вся совокупность факторов (включая обострение культурных и религиозных различий), которая может быть приведена в объяснение этого сдвига, укладывается в общее русло: евреи ассоциировались с капитализмом и вообще с модернизацией страны, с теми вызовами, которые они несли традиционному обществу и традиционному образу жизни. В то же самое время у каждой социальной группы находились свои, специфические, причины антисемитизма.

206 Степанов С Указ. соч. С. 39, 40; Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 30.

Хотя евреи черты оседлости не превосходили основную массу славянского населения уровнем жизни, существовала острая неприязнь их, вызванная, в первую очередь, этническим разделением труда. В то время как простые украинцы и белорусы занимались преимущественно сельским хозяйством, еврейское население концентрировалось в мелком ремесле, извозе и торговле. В 80-е гг. XIX в. 42,6% евреев занимались ремеслом и извозом, а 38,7% — торговлей. По переписи населения 1897 г., из 618926 человек, занятых в торговле на территории империи, 450427 (72,8%) были евреями; из каждой тысячи жителей черты оседлости торговцами были 390 евреев и 38 представителей других национальностей. Большей частью это были мелкие торговцы, однако далеко не все: евреи составляли приблизительно половину (точнее, 49,2%) мелких торговцев, 40,3% купцов I гильдии и 56,2% купцов II гильдии в 15 российских губерниях черты оседлости, где им принадлежало 37,8% промышленных предприятий и 59,1% питейных точек206.

Подавляющее большинство мелких еврейских торговцев и ремесленников жило впроголодь, едва сводя концы с концами. По официальным данным, среднегодовой доход еврейского ремесленника в 1900 г. составлял 150—300 руб. против дохода крестьянина в 400-500 руб., а 19% евреев (каждый пятый!) вообще находились в положении пауперов, существовавших за счет благотворительности своих соплеменников207.

Но, соглашаясь на более низкую норму прибыли, еврейские ремесленники составляли жесткую конкуренцию славянским мастеровым, что провоцировало социальную напряженность в местечках черты оседлости. По мере капитализации деревни в ремесленно-торговую сферу, где традиционно доминировали евреи, начали втягиваться тысячи крестьян, что также провоцировало конфликтные отношения. Тем более что евреи обладали таким важным конкурентным преимуществом, как коммерческий опыт, гибкость и коммуникативность.

В общем, для простого «населения "черты" евреи сливались в сплоченную касту лавочников и шинкарей»208. В этом смысле их восприятие не изменилось со времен украинской войны за независимость XVII в., когда по Украине прокатились массовые и беспрецедентные по своей жестокости еврейские погромы.

Концентрации евреев в коммерции и финансах можно найти довольно простое историческое объяснение. В христианском мире они были ограничены в профессиональном выборе и вынужденно концентрировались в тех сферах, которых христиане избегали — в финансах и торговле. Собственно говоря, чем евреи еще могли заниматься в черте оседлости, каким образом выживать, если государственная политика ограничивала их в других профессиональных занятиях? «Временные правила» мая 1882 г. запрещали евреям переселяться или приобретать собственность в аграрных областях, даже в пределах черты. Причиной служило опасение разложения традиционной «моральной» экономики под воздействием отождествляемых с еврейством товарно-денежных отношений. Неудивительно, что сельским хозяйством занималось менее одного процента (0,7%) еврейского населения.

207 Булдаков В. /7. Красная смута. Природа и последствия революционного

насилия. М., 1997. С. 33.

208 Степанов С Указ. соч. С. 40.

Нельзя согласиться с расхожими суждениями о «врожденной»-де неспособности евреев к производительному труду. Опыт государства Израиль не только наглядно продемонстрировал их способность с успехом заниматься сельскохозяйственным и индустриальным трудом, но и опроверг не менее устойчивый миф о неспособности евреев к самозащите, их обреченности на роль жертвы. Евреям удалось создать одну из лучших армий мира и, безусловно, лучшую армию Ближнего Востока. Другими словами, в зависимости от исторического контекста на первый план выдвигались те или другие еврейские качества.

Вообще же в процессе коммуникации между этническими группами, находящимися в напряженных отношениях, неизбежно возникает любопытная амбивалентная мифология. Одну ее сторону можно передать следующим афоризмом: добродетели «своей» группы объявляются пороками «чужой». Проще говоря, если русский (или украинец) много и усердно работает, учится и нацелен на интеллектуальную карьеру, то, с точки зрения русских, это здорово. Но если такой же жизненной стратегии придерживается еврей (или «чужак»), то это плохо, ибо он паразитирует на России, что называется, жирует на русском горбу.

В то же самое время «чужая» группа в целях самозащиты, поддержания собственного достоинства и консолидации вырабатывает столь же одностороннюю мифологию, содержание которой составляют преувеличение групповых успехов, самовосхваление и, в максималистской формулировке, утверждение собственного превосходства. Если говорить конкретно о евреях, то хорошо известно, сколь скрупулезно они учитывают и суммируют любые свои достижения во всех сферах человеческой деятельности. Отнюдь не чужды они идее о собственном врожденном, генетическом детерминированном интеллектуальном превосходстве.

209 Покровский Владимир. Евреи умнее других генетически? Цена за интеллектуальное лидерство иногда оказывается смертельной // НГ-Наука. [Приложение к «Независимой газете».] 2005. 14 декабря. СП, 15.

Эта влиятельная мифологема, с равным успехом используемая как юдофилами, так и юдофобами, зиждется, тем не менее, на некотором фактическом основании. Евреи составляют лишь 0,25% населения Земли, но на их долю приходится 27% всех Нобелевских премий и 50% чемпионов мира по шахматам, что невозможно объяснить только социальными предпосылками и культурно-исторической средой. Без наследственных факторов здесь просто не могло обойтись. Другое дело, что последнее (по времени появления) генетическое объяснение этого феномена вряд ли можно счесть комплиментарным для евреев, скорее наоборот. Согласно гипотезе американских генетиков, более высокий интеллект ашкеназийских евреев вызван тяжелыми наследственными, специфически этническими, заболеваниями209. Говоря без обиняков, интеллектуальное превосходство оказывается оборотной стороной генетической дегенерации.

Как бы ни относиться к этой гипотезе, ее значение в том, что она стимулирует постановку вопроса о существовании врожденных этнических архетипов евреев, включая предрасположенность этого народа к особой гибкости и изощренности поведения. Ответа на него пока что нет — возможно, по причине культурной табуированности самой темы. Хотя многое объясняющая гипотеза имеется.

По утверждению одного из крупнейших российских генетиков, В. Тарантула, у американцев англосаксонского происхождения в прямом смысле слова обнаружено нечто вроде «гена предприимчивости». Но ведь еще больше оснований предполагать наличие подобного гена у евреев! Восходящие к античным временам занятие коммерцией и умение выживать в неблагоприятной среде стимулировали своеобразный естественный отбор, в прямом смысле слова закрепившись в еврейском генотипе. Парадокс в том, что если евреи действительно обладают подобной врожденной предрасположенностью, то она проявилась и актуализировалась именно благодаря антисемитизму. Многовековые преследования евреев способствовали выработке или проявлению тех качеств, за которые их упрекали и которые стали основой их высокой конкурентоспособности. Гибкость и адаптивность, способность выживать и добиваться успеха в тяжелейших условиях, особая чувствительность к деньгам, плотная система внутриэтни-ческих коммуникаций и этническая обособленность — все то, за что евреев традиционно упрекали их недоброжелатели, было во многом взращено антиеврейской политикой. Перефразируя Ницще, антисемитизм не убил евреев, а сделал их сильнее, что, впрочем, было бы невозможно, не обладай они изначальной силой.

Ну а дальше получилось, как в Евангелии: последние стали первыми... Социальные аутсайдеры в рамках старой феодальной системы, евреи с их колоссальным опытом финансовых операций оказались в авангарде капитализма. Не лишена резона концепция Вернера Зом-барта о евреях как носителях духа капитализма. В российском контексте «чужеродные» евреи оказались такими же агентами капитализма, что и исконно русские старообрядцы.

Для простого населения черты оседлости еврей выглядел чужаком-эксплуататором, для русского купечества он обернулся другой, но не менее негативной стороной — опасного преуспевающего конкурента. (Именно поэтому русские купцы были особенно чувствительны кантисемитской пропаганде и активно поддерживали «черную сотню».) В середине 1880-х гг. евреи составляли 18,4% купцов первых двух гильдий по стране в целом. В последующем удельный вес еврейской буржуазии значительно вырос — как в черте оседлости, так и за ее пределами. Например, по сведениям Петербургской купеческой управы, из 561 выбранных в 1910 г. свидетельств купцов I гильдии 427 приходилось на долю евреев; из 117 петербургских аптек евреям принадлежало 70; из 222 севастопольских купцов 167 были евреями210.

Дело не ограничивалось только средним предпринимательским слоем. Евреи составляли наиболее мобильную и динамичную часть российской финансовой элиты. Фамилии Гинцбурга и Полякова, Соловейчика и Блиоха были известны всей России, равно как названия возглавлявшихся ими крупнейших банков: Азовско-Донского коммерческого, Московского земельного, Донского земельного, Международного, Сибирского торгового, Варшавского коммерческого и др. Даже если в финансовой сфере евреи не преобладали количественно, им принадлежал контрольный пакет акций российской банковской системы.

Влияние евреев-финансистов в России усиливалось тем, что они оказались важным коммуникационным звеном между царским правительством и мировой еврейской финансовой элитой, к которой Россия была вынуждена обращаться для организации внешних займов. Ротшильды и Мендельсоны, Морган и Яков Шифф, которых консерваторы и черносотенцы обвиняли в заговоре против России, в действительности не раз спасали самодержавие в ситуации острых финансовых кризисов. Разумеется, не в ущерб собственным интересам, но почему должно было быть иначе?

210 Степанов С Указ. соч. С. 40, 41.

В общем, влияние евреев в российской финансово-банковской системе и коммерции было значительным, неоспоримым и со временем лишь усиливалось. В позднеимперской России евреи служили этническим воплощением грандиозных культурных и политических перемен, ассоциировались с новым — капиталистическим — социо-экономическим укладом. Эта ассоциация была общепринятой: ее разделяли как русские антисемиты, так и юдофилы и люди, относившиеся к евреям нейтрально. Но выводы из этого фундаментального факта делались прямо противоположные: для первых евреи как носители новизны подрывали внутрироссинекую стабильность; вторые, наоборот, считали желательным поощрять участие евреев в финансах и коммерции, ибо видели в них важный катализатор российского обновления и экономического развития. В этом смысле очень показателен конфликт Министерства финансов и Министерства внутренних дел, символизировавший, по точному замечанию Джеффри Хоскин-га, «столкновение императивов экономического роста и внутренней безопасности»211.

Патронируемые министром финансов Сергеем Витте коммерческие и технические училища не ограничивали прием евреев или представителей какой-нибудь другой этнической и социальной группы. Вероятно, Витте и российские технократы покровительствовали евреям и были противниками «черной сотни» по причинам скорее прагматическим, чем абстрактным соображениям гражданского равенства. Они отдавали отчет в нереалистичности социоэкономической и политической программы черносотенцев, а антисемитскую активность считали угрожающей стабильности страны и серьезным затруднением для сотрудничества с заграницей, в частности, для получения западных кредитов. В последнем пункте с ними солидаризовались чиновники российского МИДа, ведь «черная сотня» отнюдь не красила внешнюю репутацию России, а пропагандируемая ее изоляционистская установка противоречила российским внешнеполитическим планам. Не удивительно, что черносотенцы считали Витте своим злейшим врагом и даже организовали покушение на отставного, но все еще влиятельного государственного деятеля.

Еще раз повторим: вряд ли противники «черной сотни» и сторонники еврейского равноправия были в большинстве своем юдофилами,—скажем, это точно не относится к ратовавшему за гражданское равноправие евреев Петру Столыпину. Они относились к евреям в характерном для российской аристократии духе: свысока и с пренебрежением, а многие из них даже оставались антисемитами. Но национальные интересы России и даже русский национализм они не отождествляли с антисемитизмом, считая последний ненужным и вредным для страны.

211 Хоскинг Джеффри. Россия: народ и империя (1552-1917). Смоленск, 2000. С. 407.

Для либерально настроенной части российского общества любой антисемитизм был категорически неприемлем как ассоциировавшийся с реакцией и царской политикой. Любые критические замечания (вне зависимости от степени их обоснованности) в адрес евреев априори отвергались как обскурантистские и антисемитские, а евреи как группа ассоциировались с прогрессом, развитием и либерализмом. Сложилась ситуация, когда простой факт этнической принадлежности служил одновременно человеческой и политической репутацией, а юдофильство считалось знаком принадлежности к прогрессивной общественности. Порядочные люди не могут быть антисемитами — таков был категорический императив русской интеллигентской среды. (Двадцать лет спустя этот императив утратил свою категоричность. Крупный советский бонза Михаил Калинин в 1926 г. констатировал: «Сейчас русская интеллигенция, пожалуй, более антисемитична, чем было при царизме...»212)

Интеллигентский этос во многом формировался усилиями самих евреев, добившихся значительного влияния в российских масс-медиа, особенно после манифеста 17 октября 1905 г. Так называемые «свободные профессии» — журналиста и адвоката — наряду с профессией врача были наиболее популярны среди молодого поколения евреев. Весьма характерно, что спрос на эти профессии возник вследствие модернизации Российской империи.

Конечно, даже физически евреи не могли составить большинства сотрудников российских масс-медиа, однако их представительство в оппозиционной прессе было настолько значительным и заметным, что известная шутка о ложе прессы в зале заседаний Государственной Думы как черте оседлости выглядела небезосновательной.

212 Цит. по: Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 100.

213 Степанов С Указ. соч. С. 38; Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 30.

Вообще молодые евреи, то есть поколение, которое социализировалось в контексте российской модернизации и экономического подъема, характеризовалось мобильностью, энергичностью и честолюбием, успешно преодолевая антиеврейские ограничения и препоны. Хотя российское законодательство ограничивало численность учащихся евреев 3-15% в средних и 3-10% в высших учебных заведения (в черте оседлости — 10%, в столицах — 3%, для прочих регионов — 5%), что примерно соответствовало доле евреев среди местного населения, строгость ограничений, согласно известному отечественному афоризму, смягчалась необязательностью их исполнения. В 1913 г. на 10 тыс. еврейского населения приходилось 5,6 студента (против 3,7 в среднем по стране) и 116 учащихся средних учебных заведений (против 43 в среднем по стране); в 1910 г. евреи составляли 10% (25615 человек) студенческого корпуса высших технических учебных заведений империи213.

Одна часть российского общества и отечественной элиты усматривала в этих фактах проявление позитивной роли еврейства как фермента политического и культурного обновления и капиталистического развития. Другая, отдавая должное предприимчивости, энергичности и природной одаренности этого народа, оценивала его нарастающее влияние в экономике и масс-медиа прямо противоположным образом. Недоброжелатели еврейства, к числу которых принадлежала «черная сотня», видели в нем силу, разрушающую традиционную Россию, прежде всего самодержавие, и стремящуюся к господству в стране. Успешное проникновение евреев в финансовую сферу, коммерцию, печать и все более влиятельные свободные профессии служило доказательством еврейской экспансии, которая вызывала нарастающую обеспокоенность и подлинный ужас.

Можно сколько угодно иронизировать по поводу преувеличенности и безосновательности подобных опасений, но невозможно отрицать очевидное: линия поведения российского еврейства — отчасти сознательно, отчасти бессознательно — была направлена на изменение социополитической рамки и институтов царской России. Да иначе и быть не могло. Для пораженного в своих правах народа естественно и неизбежно стремление к гражданскому равноправию и оппозиция дискриминирующей его политической системе. В этом смысле евреи en masse составляли силу, стремящуюся к капитальным изменениям и имплицитно или явно враждебную Старому порядку. О чем пишет даже относящийся к евреям с очевидной симпатией автор капитальной монографии о судьбах российского еврейства первой половины XX в.: хотя в годы Первой мировой войны еврейство не выказывало открытой враждебности к власти, «...для большинства евреев все же не были характерны верноподданнические настроения. Скорее наоборот, несмотря на внешнюю лояльность, в еврейской массе преобладало негативное отношение к правительству, порожденное дискриминационной политикой последних двух царствований»214.

2,4 Костырченко Г. В. Указ. соч. С. 43-44.

Каковы бы ни были причины этой скрытой и явной, пассивной и активной враждебности, сама по себе она была доминирующей линией еврейской ментальности. Более того, часть еврейства неизбежно переносила подобное негативное отношение с имперской системы на отождествлявшийся с нею русский народ. В этом не было ничего исторически экстраординарного. Вряд ли существовал в Российской империи (а позже — в СССР) народ, не отождествлявший русских с имперскими институтами и механизмами и, соответственно, не возлагавший именно на русских ответственность за реальные и мнимые вины и прегрешения имперской (и коммунистической) политики.

В данном случае бессмысленно задаваться вопросом, насколько обоснованно и корректно было подобное отождествление, вменяющее русским коллективную вину за имперскую политику. Важнее, что оно представляло собой основополагающий ментальный и культурный факт подавляющего большинства нерусских народов. Более того, системообразующее положение идеологии любого нерусского национализма гласило: во всем виноваты русские. Нетрудно догадаться, что подобное состояние умов с неизбежностью влекло за собой нежелательные и опасные для русских политические импликации, которым было суждено реализоваться уже после революции 1917 г. Проще говоря, в будущем русскому народу предстояло выступить в роли коллективного ответчика за империю перед лицом малых народов.

В то же время в актуальной исторической ситуации позднеимпер-ской России прослеживаются четыре базовые еврейских стратегии. (Мы выделяем их как идеальные типы, в истории эти стратегии чаще всего комбинировались.)

Первая — эмигрантская. Но хотя евреи покидали Россию в значительных масштабах, их численность в империи все равно увеличивалась благодаря высокой рождаемости.

Вторая — ассимиляторская, начинавшаяся со смены религии. Однако это решение не выглядело приемлемым для массы евреев — народа с ярко выраженной и культивировавшейся этнической идентичностью. В любом случае ассимиляция была дорогой, рассчитанной на десятилетия. В Англии, где ассимиляция еврейства началась значительно раньше, чем в России, она, судя по факту еврейского погрома в Лондоне в 1917 г., все еще не была завершена в первое двадцатилетие XX в.

Однако гораздо большей популярностью у евреев пользовался путь изменения статус-кво, который также включал две стратегии — условно, реформистскую и революционную.

Существо первой состояло в адаптации к системе, использовании предоставляемых ею возможностей и их расширении, занятии выгодных и влиятельных позиций с тем, чтобы стимулировать постепенную трансформацию России в направлении западных обществ и государств. Эту стратегию можно смело назвать либеральной, в том числе и потому, что она была артикулирована либеральными партиями. Вероятно, большинство российских евреев следовало этой линии поведения, хотя скорее бессознательно, чем осознанно.

В общем, время работало на них: тяжесть ограничительных законов смягчалась традиционной для России необязательностью их исполнения; евреи добились очевидного и признанного экономического и культурного успеха; общественное мнение и значительная часть российской элиты склонялись к предоставлению евреям всей полноты гражданских прав, и вопрос уже стоял лишь о сроках этого решения; пусть нехотя, под давлением обстоятельств, самодержавие было вынуждено идти по пути политической модернизации; важным фактором в поддержку эмансипации российского еврейства было давление влиятельной еврейской общественности Франции, Великобритании и США; традиционный недоброжелатель — «черная сотня» — значительно потерял в своем влиянии к концу первого десятилетия XX в. и т.д. Экстраполяция этих тенденций позволяла уверенно предполагать, что в недалеком будущем еврейская эмансипация будет достигнута и в России — если не фактически, то в формально-правовом отношении.

Однако внешне более заметной (что не значит пользовавшейся поддержкой большинства) оказалась революционная стратегия еврейства, направленная не на постепенную, относительно мягкую, трансформацию системы, а на ее полное уничтожение. Евреи принимали активное участие в революционной борьбе, причем степень их участия непрерывно возрастала. Если среди народников, привлеченных к судебной ответственности в 1866—1895 гг., евреи составляли лишь 9%, то из 1178 народников и эсеров, привлеченных к ответственности в 1900— 1902 гг., евреев было 15,4%, из 5047 марксистов и социал-демократов, привлеченных в 1892—1902 гг., евреев была почти четверть (23, 4%). А в черте оседлости они вообще составили основную часть политических преступников: среди привлеченных к ответственности за политические преступления в 1901-1904 гг. евреи составили: по Виленскому судебному округу — 64,9%, Киевскому — 48,2%, Одесскому — 55%.

Степанов С. Указ. соч. С. 41-42.

Евреи составляли значительную часть рядового состава и руководства радикальных российских политических партий: партия большевиков во время первой российской революции насчитывала 18,9% евреев; из 25 членов ЦК РСДРП 4 были евреями (1 большевик и 3 меньшевика); из 39 членов и уполномоченных ЦК партии эсеров евреями было 11 человек215.

В 1917 г. самой еврейской партией были меньшевики, в руководстве которых евреи составляли половину, у эсеров — 15%, среди большевиков — около 20% евреев. Правда, помимо евреев в руководящем слое большевистской партии также было 8% кавказцев, 6% прибалтов, по 3,5—4% немцев, татар и поляков. Так что в общей сложности инородцы составляли немногим менее половины руководства большевиков. Наименьшую долю — всего около 6% — евреи составляли в руководстве кадетов, слывшей, тем не менее, в общественном мнении самой еврейской партией216.

Безусловно, евреи составляли одну из главных движущих сил (хотя отнюдь не большинство участников) революционного движения в России. Однако экстраполяция этого очевидного факта на еврейское население империи в целом, вольно или невольно осуществлявшаяся черносотенцами и немалой частью правящей элиты, включая императора Николая II, была ошибочной. Хотя все евреи хотели гражданского равноправия и политической либерализации, лишь незначительная (в сравнении с общей численностью еврейства) их часть намеревалась добиться этой цели посредством революции, в то время как большинство инстинктивно придерживалось стратегии мирной и постепенной трансформации системы, даже если оно эту систему, что называется, на дух не переносило.

Наученные горьким историческим опытом евреи отдавали отчет, что слишком быстрые и радикальные перемены не обязательно пойдут им во благо, что слишком высок риск оказаться виновниками потрясений в глазах общественного мнения. Однако в переживавшем стремительную радикализацию российском общественно-политическом контексте на виду, естественно, находились евреи-радикалы, а не умеренные.

Булдаков В. П. Указ. соч. С. 287-288 (примечание 19).

Впрочем, несмотря на непропорционально большое (по отношению к доле среди всего населения) участие евреев в радикальной политике, они не составляли большинства ни в одной из общероссийских партий. Не говоря уже о том, что радикальные партии жестко конкурировали между собой и никогда не составляли политического монолита (хорошо известна история далеко не дружественных, мягко говоря, отношений большевиков и меньшевиков). Даже собственно еврейские политические организации зачастую жили друг с другом как кошка с собакой, чему немало примеров.

Однако в том и заключается характерная черта образа «чужака», а тем более «враждебного чужака», что сторонний наблюдатель не обнаруживает в нем различий и нюансов, да и не заинтересован в подобном поиске. Все «чужие» оказываются для него на одно лицо. Вот так и евреи сливались для антисемитов в единую мятежную массу, обуреваемую стремлением разрушить «святую Русь» — главное препятствие на пути ко всемирному еврейскому господству. Но как быть с тем, что евреи-революционеры были враждебны капитализму, включая собственных компатриотов-буржуа, не меньше, чем российскому самодержавию?

Очевидное противоречие политических целей и интересов различных групп еврейства легко преодолевалось в конспирологических схемах и теориях, интенсивно циркулировавших в России последних двух десятилетий XIX в. Главный посыл внешне интеллектуально изощренной антиеврейской конспирологии был весьма прост, если не примитивен, и в целом может быть квалифицирован как расистский. В русском антисемитизме с конца XIX в. религия носила вторичный характер для объяснения специфики еврейства, она была скорее модусом еврейства, а не его сущностью и образующим принципом. Ведь в противном случае пришлось бы признать, что евреи-революционеры, — как одни атеисты, — не принадлежат к еврейству. Как не принадлежали к нему многие из преуспевших адвокатов и журналистов, финансистов и коммерсантов, в значительной части стремившихся к эмансипации от жестких религиозных и общинных предписаний еврейства.

В оптике русского антисемитизма еврей оказывался изначально порочным и враждебным в силу того факта, что он еврей, а не потому, что он богат или беден, революционен или лоялен власти. Еврейский капиталист по своей природе принципиально ничем не отличался от еврейского революционера, это были две колонны, марширующие к общей цели. (В данном вопросе интересным и полезным могло бы оказаться сравнение психотипов еврейского революционера и еврейского капиталиста. На сей счет существует множество спекуляций, но, кажется, нет научных работ.) Еврейский революционер служил орудием в руках еврейского капиталиста, могло быть и наоборот, но, в общем, это не имело принципиального значения, ведь неопровержимую реальность составлял «союз Маркса и Ротшильда».

По крайней мере, последний российский монарх пребывал в тягостной уверенности, что всемогущий международный альянс еврейского капитализма и еврейского социализма готовит свержение его власти и приготовляет России кровавую баню. (После февраля 1917 г. его уверенность стала окончательной.) Похожим образом думали многие неглупые и искренне обеспокоенные судьбой России люди. И то было их подлинное убеждение, а не циничный пропагандистский трюк. По мнению Уолтера Лакера, «черная сотня» не просто использовала идею «еврейского заговора», она была уверена в его существовании217.

Если это предположение справедливо, — а в его пользу говорит множество свидетельств, — то возникает важный и интересный вопрос: почему множество хорошо образованных, умных, зачастую лично честных и порядочных, социально преуспевших людей были обуреваемы всепоглощающим комплексом антиеврейских эмоций и демо-низировали эту этническую группу? Существование международного еврейско-масонского заговора было для них неопровержимым фактом и, некоторым образом, центральным пунктом их убеждений.

Вероятно, мы имеем дело с феноменом психической природы. Нет, не паранойей — это значило бы не объяснить, а отмахнуться, — а бессознательным механизмом психологической защиты от неприемлемой для сознания реальности. Эта реальность состояла в том, что могущественная Российская империя подтачивалась вызревавшими в ней противоречиями, что «богоизбранный» русский народ все более активно выступал против самодержца, что на твердыню легитимизма накатывались волны революционного хаоса. Поскольку же, как верили правые, истинно русские люди не могут не быть лояльны самодержавию, то кто-то их подзуживает, обманывает доверчивых и наивных русских, интригует против власти, ведет подкопы под бастионы самодержавия. Кто же именно?

217 Лакер Уолтер. Указ. соч. С. 61-62.

Ответ был под рукой: та группа, которая больше всего заинтересована в либерализации режима, которая выступает проводником западных влияний, которая одновременно раздувает революционное пламя и наслаждается плодами капитализма — евреи. Шедшие за революционерами русские люди были обмануты, и, раскрыв им глаза на суть происходящего, их можно было вернуть в лоно церкви и лояльности самодержавию, но евреи оставались подлинными врагами по своей биологической природе, и в их отношении не могло быть никаких компромиссов. (Правда, что же это был за народ, который так легко поддался обману и пошел за врагами России? Нуда рефлексией на эту тему правым предстояло заняться уже в эмиграции, после революции 1917 г.)

«Злокозненные» евреи оказались простым и удобным объяснением фундаментальных, сложных и неприемлемых для правых перемен, которые Россия переживала с конца XIX в. Если «принцип Оккама» призывает не умножать число сущностей сверх необходимого, то черносотенцы пошли по пути редукции и сокращения числа сущностей меньше необходимого. Однако таким образом им удалось сформулировать рациональное объяснение грандиозной динамики, охватившей Россию и мир. Схема еврейско-масонского заговора была рациональной в том специфическом смысле, который вкладывает в понятие «рационализация» психологическая наука: поиск удобного объяснения и оправдания неприемлемой ситуации. То была рационализация как механизм психологический защиты, в основе которого лежит бессознательная компенсация социального стресса и тревоги.

Признав, что русский антисемитизм имел не только социальные, культурно-исторические, но и не сводимые к ним психологические корни (психика не только отражение, пусть даже искаженное, реального мира; мир воспринимается и осваивается по имманентным психическим закономерностям), мы поймем, почему его теоретиков и идеологов не смущала (и не смущает) слабая аргументация и неубедительность конспирологических версий.

Более того, слабая доказательность парадоксально оказывается сильной стороной. Аргументов мало, они сомнительны и носят исключительно косвенный характер? Так ведь это и доказывает существование заговора! Те, кому нечего скрывать, не таятся и не конспирируют свои замыслы. Масоны долгое время не допускали в свои организации иудеев? Это не более чем дымовая завеса, ведь всем хорошо известно, что масонство суть инобытие древнего талмудизма (в альтернативном варианте евреи, проникнув в масонство, подчинили его себе). Перечень можно продолжить без труда.

Рациональная критика скользит по поверхности неразрушимой извне сферы конспирологии. Рискнувший войти в этот сумеречный мир окажется в сложной и разветвленной системе перекрестных ссылок и изощренных умозаключений. Нельзя не отдать должное логической стройности и эрудированности некоторых конспирологических версий, хотя в целом о них можно сказать словами одного русского ученого, произнесенными по другому поводу, но как нельзя лучше подходящими к нашему случаю: логика железная, а точка отправления — дурацкая. Достаточно признать исходную посылку — существование глобального субверсивного заговора — и ты оказываешься внутри этой сферы. Но сама эта посылка — вопрос исключительно веры, а не разума: она не доказуема, хотя и не опровержима. Любые аргументы «против» легко парируются: на то и заговорщики, чтобы умело прятать концы в воду.

Вместе с тем тяга к конспирологии не есть специфически русская черта или исключительная особенность революционных и переломных эпох, она носит, без преувеличения, универсальный (охватывая, по крайней мере, иудео-христианскую и исламскую цивилизации) и трансисторический характер, а реестр конспирологических теорий чрезвычайно обширен и занимателен. И это заставляет предположить за устойчивой тягой к конспирологическим объяснениям существование некоей глубинной психической человеческой потребности. Назовем ее потребностью в тайне. (Аллюзия на знаменитую «Легенду о Великом инквизиторе» Федора Достоевского здесь не случайна: чудо, тайна и авторитет, по-видимому, составляют фундаментальные имманентные человеческие потребности или, воспользовавшись прозрачной реминисценцией из другого культурного ряда, базовые инстинкты.)

Наличие подобной потребности в каком-то смысле доказывается принципиальной неуничтожимостью конспирологической парадигмы. Запреты и наказания здесь стол ь же неэффективны, что и просвещение. Конспирологические идеи не рассыпаются в столкновении с истиной и не побеждаются просветительскими кампаниями, а лишь трансформируются и облекаются в новую форму.

В XX в. самое «почетное» место среди конспирологических теорий принадлежало, безусловно, идее еврейско-масонского заговора, аккумулирующей, вбирающей в себя иные конспирологические версии21*. В наше время она играет важную роль в демонологии современного исламского фундаментализма, в том числе в официальной идеологии современного Ирана.

218 О сохраняющемся влиянии именно этой конспирологемы свидетельствует следующий крайне любопытный факт: в начале 1990-х гг. Дэн Сяопин всерьез интересовался ролью евреев в гибели Советского Союза. Об этом одному из авторов книги поведал весьма уважаемый российский ученый, к которому Дэн Сяопин специально адресовался с вопросами на сей счет.

В числе психологических источников русского антисемитизма необходимо указать еще один фактор — возможно, самый важный, хотя, как правило, не осознаваемый (а если осознаваемый, то тщательно скрываемый) носителями этого настроения. Главная тайна русского антисемитизма состоит в том, что им во многом движет глубинный страх перед евреями. Нетрудно заметить, что представления русских правых о евреях с конца XIX в. все более пропитываются всеохватывающей ненавистью и страхом, в то время как русская аристократия первой половины XIX в. испытывала в отношении евреев чувство превосходства, пренебрежения и иронии.

Рискнем предположить, что глубинным источником антисемитизма оказался комплекс русской неполноценности, который парадоксально культивировался именно русскими националистами. А как еще иначе расценить требования государственной защиты русского народа от «жидовской эксплуатации» и «жидовского развращения»? Разве это не было признанием русской слабости перед лицом силы евреев?

Здесь стоит привести цитату из крупного американского социолога XX в. Роберта Мертона. Вывод, сделанный им на американском материале, вполне применим к России начала прошлого века: «...Наложение определенных ограничений на "чужую" группу — скажем, нормирование числа евреев, которым разрешено поступать в колледжи и профессиональные школы, — логически вытекает из страха перед предполагаемым превосходством "чужой" группы. Если бы дело обстояло иначе, ни в какой дискриминации не было бы нужды»219.

Страх и ненависть — очень сильные эмоции. Тем более что они носили подлинный характер, а не просто использовались в качестве пропагандистского оружия и средства политической мобилизации. Но не были ли они чрезмерными? Разве могли 7 млн евреев угрожать более чем 90 млн русских, украинцев и белорусов и могущественной самодержавной империи? А ведь именно это вытекало из юдофобии правых.

219 Мертон Роберт. Самоисполняющееся пророчество // Прогнозис. 2006. № 1.С. 233.

В какой-то мере страх перед евреями питался впечатляющей социальной и культурной динамикой еврейства в позднеимперской России. Превращение еврея из местечкового гешефтмахера и презираемого грязного ростовщика (распространенные образы еврея в мировой и русской литературе) в крупного дельца, преуспевающего адвоката и врача, модного журналиста — властителя дум произошло настолько стремительно и неотвратимо, что вызывало наряду с изумлением и восхищением также оторопь, страх и ненависть. Но не стоит сводить объяснение лишь к социальной зависти, испытывавшейся к евреям как удачливым, энергичным и преуспевавшим конкурентам, или же к канализировавшейся по этническому руслу чувству социальной ненависти. То была лишь одна сторона дела.

Другая состояла втом, что для правых интеллектуалов и идеологов русского национализма евреи парадоксально оказались воплощением тех качеств и атрибутов, которые они приписывали русскому народу, но которые почему-то обнаруживали у евреев, а не у русских! «Антисемитизм был чем-то вроде славянофильства разочарования, осознанием нереализованности национального потенциала. Ради статуса великой державы русские отбросили свой миф об избранном народе и империи правды и справедливости. Евреи, по контрасту, продолжали верить в свою избранность и держаться за мессианские пророчества. Тогда как славянофилы мечтали о крестьянской общине, основанной на принципах православия, все евреи, как казалось, жили собственными общинами, управляемыми религиозными лидерами, и добились успеха там, где русские потерпели неудачу: мессианская религия евреев стала сутью их национального самосознания»220.

Обида на то, что евреи оказались большими русскими, чем сами русские, успешно дожила до наших дней. Русские охотно сетуют на еврейскую «групповщину», на то, что евреи (можно взять шире: инородцы) «всюду тянут своих», тем самым вольно или невольно признавая, что русская общинность, взаимовыручка, чувство локтя — не более чем фикция или, говоря языком социологии, «парадная ценность» (то есть такая ценность, которую люди приписывают себе, но которой в своей жизни не руководствуются).

Совершенно не важно, были ли евреи на самом деле такими, какими их видели русские правые: сплоченным и преисполненным мессианских упований народом. Ведь реальностью были не евреи как таковые, а тщательно лелеемое и пропагандируемое правыми представление о них.

Хоскинг Джеффри. Указ. соч. С. 406.

Сердцевину русского националистического мифа о еврействе и мотор русского антисемитизма составило тягостное ощущение, что русские проигрывают евреям не только экономическую, но, главное, мессианскую конкуренцию. Евреи бросили вызов мессианскому первородству русских в русской же вотчине. В этом смысле можно сказать, что самим фактом растущего антисемитизма за евреями признавалась огромная и безусловная сила — не только социальная энергия, но и мистическая сила.

Естественно, эта сила не могла не оцениваться правыми исключительно отрицательно. То, что для самих себя русские считали достоинством и добродетелями, для евреев они считали пороком. В самом деле, если может быть лишь один-единственный мессианский народ, и этот народ — русский, то еврейская претензия на мессианизм была ложной, враждебной России и вообще христианству. Генетически подобное представление восходило к давнишней христианской критике иудаизма, но в новой исторической реальности старая схема наполнилась новым содержанием и приобрела неожиданную актуальность. Еврейский капитализм и еврейский революционаризм рассматривались как сущностно единая сила, атакующая традиционную Россию с разных флангов. Более того, эта сила уже во многом смогла обольстить и свернуть с истинного пути русский народ и бросила успешный вызов «палладиуму России» — самодержавию.

В демонизации еврейства, его интерпретации как субстанциально враждебного русским народа использовались различные культурные языки. На «старом» языке христианства евреи в силу своего метафизического предательства по отношению к Христу оказались оружием в руках Антихриста, а синагога — оплотом дьявола. Но этот средневековый язык уже не улавливал реалий прогрессистской и секулярной эпохи, поэтому он переплетался с новым для России рубежа прошлого и позапрошлого веков языком крови, расизма. Однако какие бы культурные формулы — от грубых и примитивных до рафинированных и изощренных — не использовались русским антисемитизмом, за ними стояло одно всепоглощающее и поистине экзистенциальное чувство — страх. Страх перед евреями.

Подытожим краткие размышления о корнях, причинах и специфике русского антисемитизма. В историко-культурном контексте Российской империи евреи представляли собой классический, почти идеальный тип «чужого». Изменение модуса восприятия этого «чужого» с преимущественно нейтрального на негативный было, в самом общем виде, вызвано бурной модернизацией страны. Различные социальные группы, в той или иной мере общавшиеся с еврейством, наполняли образ «чужого» собственным, но одинаково негативным содержанием. Для части низших классов евреи оказались символом социального угнетения, для социально и экономически преуспевших групп — опасным конкурентом, для части правящей элиты — воплощением революционной угрозы, для правых — двухглавым драконом революции и капитализма.

В то же время антисемитизм имел важную психологическую, экзистенциальную подоплеку. Фактически он выступил в роли защитного механизма психики от социального стресса и невыносимой реальности. В силу своей чуждости евреи служили удобным объектом многочисленных личных и групповых фобий и комплексов, козлом отпущения за происходившие в России начала XX в. грандиозные и неприемлемые для правых перемены. Кто-то же был виновен в той динамике — революционной и социально-экономической, которая сотрясала устои Российской империи и поставила под вопрос Старый порядок. По определению, это не могли быть самодержец и преданный ему «народ-богоносец». Да, часть русских людей была обманута, но кем? В общем, все сходилось на евреях.

Но чем интенсивнее евреи демонизировались, тем более сильный страх они вызывали, а чем сильнее был страх, тем больше они демонизировались. Дело дошло до того, что по приписываемому им влиянию и роли евреи были поставлены русскими националистами вровень с русскими и даже выше русских, им стала отводиться историческая перспектива, превосходящая русскую перспективу. Националистический миф русского превосходства парадоксально обернулся созданным самими же националистами мифом еврейского превосходства! Таким образом, в своем психологическом изводе русский антисемитизм оказался комплексом неполноценности — неверием в силы и будущность русского народа.

Социальные, культурные, религиозные и политические причины антисемитизма превращали его в эффективное средство политической мобилизации, в мощное оружие, диапазон действия которого, однако, был ограничен. Антисемитизм не имел массового успеха там, где не было значительных групп евреев, то есть на большей части территории империи. Наиболее действенной антисемитская пропаганда оказалась в черте оседлости, в то время как попытки раздуть пламя юдофобии за ее пределами, несмотря на колоссальные усилия «черной сотни», в общем, провалились. Большинство русских не испытывало и не могло испытывать в отношении евреев никаких сильных чувств — ни положительных, ни отрицательных — просто потому, что не сталкивалось с ними или не замечало их. В отличие, скажем, от польского антисемитизма 60—70-х гг. прошлого века, русские не были склонны к антисемитизму в отсутствие евреев.

Однако антисемитизм, разжигаемый «черной сотней», после 1917 г. бумерангом вернулся обратно в виде русофобии немалой части еврейства, которое оказалось одной из главных опор и последовательным проводником коммунистической власти. Истоком этой русофобии было уже отмечавшееся отождествление русского народа в целом со старым режимом и возложение на русских коллективной ответственности за антиеврейскую политику царизма. Воинствующий антисемитизм «черной сотни» — массового народного движения — был сильным аргументом в пользу подобного отождествления. Если в погромах участвовали десятки тысяч людей, а сотни тысяч в разное время в той или иной степени поддерживали черносотенное движение, то у напуганных евреев не могло не сложиться впечатления тотальной пораженности антисемитизмом русского народа. Хотя подобное впечатление было ошибочно, для евреев оно составило часть их картины мира.

Самое печальное и чрезвычайно опасное по своим последствиям состояло в том, что это, в общем, довольно естественное для евреев (и ряда других этнических групп) чувство, обрело легитимацию в официальной доктрине большевистской власти, возложившей на русский народ коллективную ответственность за самодержавие и якобы подавлявшую национальные меньшинства империю. Результатом стала свирепая русофобия, господствовавшая вплоть до начала 1930-х гг. Правда, не стоит возлагать исключительную вину за это на евреев. Антропологическая минимизация русских была характерна русской части коммунистической элиты ничуть не меньше, если не больше, чем большевикам-инородцам. В части третирования собственного народа русские большевики оказались «святее папы римского». После 1917 г. русские в каком-то смысле оказались в шкуре евреев, сполна испив чашу национального унижения.

Что же удивляться впечатляющей антисемитской динамике русского общества в 20-е — начале 50-х годов прошлого века, когда даже бывшие юдофилы из числа интеллигентов нередко превращались в махровых антисемитов? Если евреи отождествляли русских с угнетавшим их царским режимом, то у русских было ничуть не меньше оснований возлагать на евреев ответственность за антирусскую политику коммунистической власти. Тем более что в сравнении с жестокостью большевистской власти царизм выглядел просто вегетарианским. Впрочем, несмотря на то, что в первые двадцать — тридцать лет советской эпохи антисемитизм приобрел несравненно более массовый (хотя и латентный) характер, чем при старом режиме, евреи так и не стали главным врагом русских, объектом всепоглощающей русской ненависти.

Тем более невозможно это было в начале XX в. Если у русских и существовал объединяющий их враг, то им выступал Старый порядок, а не евреи. Лояльность (к началу XX в. уже основательно подточенная) значительной части простонародья к самодержцу не распространялась на имперские институты и бюрократию, социальные и экономические практики империи. Для России вообще исторически характерен пиетет по отношению к суверену при скептическом и негативном отношении ко всем промежуточным инстанциям между ним и народом. Известный из школьных учебников истории советской эпохи тезис о «царистских иллюзиях» русского крестьянства, в общем, справедлив. Как справедлив и парный ему тезис, описывающий специфику массового сознания следующим образом: «Царь хороший, а бояре плохие».

Эти два стереотипа сохранили свою силу вплоть до сегодняшнего дня, успешно пройдя сквозь исторические эпохи. Отечественную государственную конструкцию можно уподобить пирамиде, стоящей не на основании, а на вершине. Тем самым, если царь-суверен становился в перспективе народного мнения «плохим», что и произошло в годы первой мировой войны с Николаем II (можно привести хронологически более близкую историческую аналогию: массовое разочарование советского общества в Михаиле Горбачеве, начиная с 1989 г.), то делегитимации подвергалось государство в целом.

Этнический фактор действительно сыграл решающую роль в революционных потрясениях начала XX в., однако, вопреки сумеречным конспирологическим фантазиям, то была не еврейская, а русская этничность. Именно «народ-богоносец» расправился с помазанником Божиим и отряхнул со своих ног прах Старого порядка.

Русское восстание против Империи

В нашем представлении фундаментальной причиной бифуркации начала XX в. послужило не социальное и политическое напряжение: современная историография, в общем, не склонна считать этот фактор решающим для крутого изменения исторической траектории страны — а социокультурное, экзистенциальное и этническое отчуждение между верхами и низами общества, обрушившее их бессознательное взаимодействие и придавшее объективно не столь уж серьезным конфликтам неразрешимый характер.

Революционная динамика начала XX в. фактически была национально-освободительной борьбой русского народа против чуждого ему

(в социальном, культурном и этническом смыслах) правящего слоя и угнетающей империи221. Эту глубинную психологическую подоплеку красной Смуты очень точно уловили евразийцы, назвавшие ее «подсознательным мятежом русских масс против доминирования европеизированного верхнего класса ренегатов»222. Симптоматично, что и в советском пропагандистском языке большевистская революция поначалу называлась именно «(Великой) русской революцией», вызывая неизбежные коннотации с русской этничностью. Это тем более примечательно, что коммунистическая политика, мягко говоря, не благоволила к народу, давшему имя революции. И лишь спустя десять — пятнадцать лет после самого события было канонизировано тщательно очищенное от всяких этнических коннотаций наименование — «Великая Октябрьская социалистическая революция».

Русский этнический бунт возглавила одна из наиболее вестер-низированных по своей номинальной доктрине политических партий — большевистская, для которой любая национальная проблематика была третьестепенна по отношению к социальной, члены которой гордились своим интернационализмом и доля нерусских в руководстве которой была одной из самых больших среди других общероссийских политических партий. Однако то была лишь внешняя сторона. В действительности именно большевики оказались наиболее созвучны — причем в значительной мере непроизвольно, спонтанно, а не вследствие сознательного и целенаправленного подстраивания — глубинной, внутренней музыке русского духа.

221 Подробнее об этническом и культурном отчуждении русского народа

от имперской элиты см. гл.З книги В. Д.Соловья «Кровь и почва русской

истории» (М., 2008).

222 Высказывание Н.С.Трубецкого цит. по: Уткин А. И. Запад и Россия:

История цивилизаций. Учебн. пособие. М., 2000. С. 324.

Во-первых, большевизм был результатом интеграции на русской почве рафинированного западного марксизма с автохтонной народнической традицией, вследствие чего возник новаторский синтез — «марксистский по начальному импульсу, но позаимствовавший у народников идею о революционности крестьянства, о руководящей роли небольшой группы интеллигентов и о "перепрыгивании" буржуазной стадии исторического развития для перехода непосредственно к социалистической революции... Разумно считать большевизм той формой революционного социализма, которая лучше всего приспособлена к российским условиям...»223. Большевизм был адаптирован к отечественной почве несравненно лучше любой другой заимствованной идеологии (например, кадетского либерализма).

Во-вторых, составлявшая мифологическое ядро марксизма мессианская идея избранничества пролетариата удачно корреспондировала с мощным и влиятельным религиозно-культурным мифом русского избранничества, русского мессианизма. Общая мифологическая матрица позволяла без труда транслировать марксистскую доктрину в толщу русского народа. Тем более что у него имелась собственная версия мессианского мифа — «Святая Русь», отличная от мессианизма верхов. В общем, социалистический мессианизм соединился с народным мессианизмом.

Хотя мифы мессианского избранничества исторически существовали у многих народов, порою (например, среди религиозных евреев и многочисленных фундаменталистских протестантских сект США) сохраняя силу и по сей день, русский случай начала XX в. выделяется тем, что обладавший огромной энергией, еще не выродившийся низовой, стихийный мессианизм русского народа срезонировал с кабинетными идеологическими формулами. Этот резонанс, в подлинном смысле слова разрушивший старый мир, можно было бы счесть всего лишь историческим совпадением, уникальной констелляцией обстоятельств (такое уж оно, русское счастье), но имелась еще одна причина гармоничного созвучия большевизма русскому духу.

В-третьих, аутентичная марксистская идея разрушения старого государства и вообще отрицания института государства, его замены самоуправлением трудящихся слишком удачно совпадала с радикальной русской крестьянской утопией «мужицкого царства». Уже двух таких совпадений было бы достаточно для вывода: тенденция, однако... Но эта тенденция массового сознания еще и выражала русский этнической архетип — тематизированность русской ментальности властью, государством, который большевики исключительно умело и эффективно, хотя, скорее, бессознательно и спонтанно, чем осознанно и целенаправленно, использовали сначала для разрушения «до основанья» старой власти, а «затем» для строительства новой — несравненно более сильной, чем разрушенная.

223 Хоскинг Джеффри. Россия: народ и империя (1552-1917). Смоленск, 2000. С. 378.

Большевики смогли оседлать «качели» русской истории — движение от покорности и обожествления государства к разрушительному беспощадному антигосударственному бунту и наоборот.

Сразу отметим, что эта полярность вызвана не врожденной «дефектностью» русской этнической субстанции, якобы лишенной демократических потенций (таковые как раз имелись) и «обрекающей» русских на диктатуру (история скорее опровергает, чем подтверждает идею обреченности тех или иных народов на определенное политическое устройство и тип ценностей), а фундаментальной логикой сосуществования империи и русского народа.

Так или иначе, большевистская революция может служить бесподобным примером умелого политического использования исторического ритма: поначалу, когда большевики шли к власти, они разжигали страсти, направляя русскую бунтарскую, анархическую стихию против актуального государства. Затем, когда сами стали властью, беспощадно ее обуздывали. Впрочем, общество, вволю вкусившее к тому времени кровавой вакханалии и разрухи, пришло к осознанию банальнейшей из истин: даже плохое государство лучше его отсутствия. Не большевики запустили эти «качели», но они оказались единственной политической силой, интуитивно уловившей их логику, что делает честь их интеллектуальным и волевым качествам, хотя не может не навлечь морального осуждения.

224 Капустин Б. Г. Современность как предмет политической теории. М., 1998. С. 272.

Из этих замечаний следуют два важных вывода. Первый. Россия действительно была готова к революции больше других стран, но готовность эту определяли, в первую очередь, не социально-экономические условия, а социокультурные факторы и состояние русской ментальности. Никогда и нигде никакие «объективные» обстоятельства (в качестве которых чаще всего фигурируют экономика, институты и социальные факторы) не детерминировали непосредственно политику, а политика не выступала их «отражением». Превращение этих обстоятельств в факторы политики — «сложный процесс многоступенчатых опосредовании, в котором идеи и ценности играют как раз решающую роль. То, как, к примеру, самый сильный экономический кризис предстанет в качестве политического фактора и предстанет ли вообще, не предопределено собственной "экономической природой" этого кризиса, но зависит от цепи идейных опосредовании»224. Другими словами, возможность революции в решающей степени определялась происходившим внутри «черного ящика» русской ментальности, где обрабатывались сигналы внешнего мира и формировались реакции на них. А работа ментальности (насколько вообще можно разобраться в этой сверхсложной теме) шла по имманентным (и этнически дифферренцированным) закономерностям психики.

Второй вывод. При всей внешней чуждости большевизма и большевиков России они оказались наиболее созвучны русской менталь-ности, что и послужило главной предпосылкой их политического успеха. Вообще политическая идеология способна вызвать массовую динамику лишь в случае, если она «цепляет» иррациональные слои психики и, прежде всего, этническое бессознательное народа, к которому обращен идеологический призыв. Марксизм вызвал грандиозную и долговременную динамику не в Европе, для которой она изначально предназначалась, а в России, которая, по справедливому указанию оппонентов Ульянова — Ленина, меньше всего подходила для реализации теорий герра Маркса. Значит, марксизм была адекватен именно России, он создал «сцепку» именно с русскими архетипами. Правда, сначала пережил «национализацию», превратившись из западного марксизма в русский большевизм.

Из этого, кстати, вовсе не следует, что большевики действовали в интересах русского народа и работали на его благо, но это уже совершенно другой вопрос. На стадии же прихода к власти им удалось оседлать и возглавить мощный русский (этнический в своей глубинном истоке, но проецировавшийся в социально-политическую сферу) протест против культурно, экзистенциально и этнически чуждой русским власти, имперской элиты и воплощавшейся ими империи.

Парадокс в том, что русские выступали против собственного детища, исторического плода своих вековых усилий. Вот уж точно: «Я тебя породил, я тебя и убью». «Старую» империю обрушил не взрыв периферийных национализмов, сепаратизм и отпадение окраин, а бунт народа, который был ее историческим творцом, составлял ее главную опору и движущую силу.

* * *

В течение менее ста лет русский национализм проделал эволюцию, отлично укладывающуюся в классическую типологию Мирослава Гроха: от кружков националистических интеллектуалов, зарождения националистического дискурса (стадия А) через активизацию национального сознания, распространение националистических идей в широких общественных слоях (стадия В) до массовой националистической мобилизации (стадия С). При этом стадии В иС отчасти наложились друг на друга.

Апогеем и, одновременно, наиболее рельефным воплощением родовых черт и противоречий русского национализма стала «черная сотня». В предложенном нами делении русского национализма на народнический и государственнический черносотенное движение представляло попытку их соединения. С одной стороны, это было подлинно всесословное движение, не чуждое радикального популизма. С другой стороны, черносотенная идеология номинально была охранительной, ее стержень составляла идея сохранения и упрочения традиционной самодержавной монархии, а в программах черносотенных организаций государству отводилась решающая роль.

Противоречие между радикально-народнической и государ-ственническо-охранительной тенденциями в идеологии, программах и практиках «черной сотни» отражало фундаментальный конфликт между базовыми интересами русского народа и потребностями имперской системы. Империя могла полноценно функционировать только за счет эксплуатации русских этнических ресурсов, предел которых на рубеже XIX и XX вв. уже обозначился. (Характерно, что внешнеполитическая и военная программы «черной сотни» имели ярко выраженную антиэкспансионистскую и даже изоляционистскую направленность. Более того, ряд теоретиков и идеологов русского национализма выдвигал совсем уж радикальную идею «сброса» избыточных территорий и народов, ставших обузой для русского этнического развития.) В этом смысле чем дальше, тем заметнее империя приобретала объективно антирусский характер.

Однако изменение ее характера на прорусский или, в формулировке Роджерса Брубейкера, этнизация (национализация) политии, что и составляло главное чаяние русского национализма, подрывало имперские устои: полиэтничный характер имперской элиты, надэтнический характер имперских институтов, эксплуатацию русских этнических ресурсов как главный источник имперского развития. Парадоксально, но магистральная идея консервативной «черной сотни» (и ряда иных националистических течений) о русификации империи по своему заряду была революционной, ибо предусматривала радикальную трансформацию имперских устоев. Любая же попытка ее последовательного претворения в жизнь угрожала ввергнуть империю в Смуту, вряд ли меньшую по масштабам, чем актуальная «красная Смута». Пойти на подобный шаг «черная сотня» не решилась или не смогла.

В целом русский национализм имперской эпохи находился в плену фундаментального противоречия между интересами империи и интересами русского народа. Империя могла существовать только за счет русского народа (более широко: восточных славян), русские могли получить свободу национального развития, лишь стряхнув с себя ношу объективно антирусской империи. В начале XX в. развивавшийся на протяжении столетий конфликт между империей и русским народом достиг своего апогея. Но хотя это противоречие не имело принципиального решения в виде долговременного непротиворечивого сочетания имперских и русских интересов (имперская и русская этническая субстанции были враждебны по самой своей природе), оно могло обрести кратковременное (по историческим меркам) разрешение в виде переформатирования континентальной империи, трансформации старого порядка в новый, где фундаментальное противоречие было бы воспроизведено на новом уровне.

Творцом нового порядка выступила партия, парадоксально сочетавшая антинациональный дух и презрение ко всему русскому с удивительной, непревзойденной способностью эксплуатировать русские этнические чувства. Грандиозная динамика большевизма питалась ущемленными русскими интересами. Но ее результатом стало строительство несравненно более антирусского порядка, чем старый, разрушенный самим же русским народом под водительством большевиков.

Татьяна Соловей, Валерий Соловей

https://drive.google.com/file/d/1rTXL-8FeU8OdcUrIFBpHv5SyY5eVBd2d/view