Тем, кто не сдался

«Наша брань не против плоти и крови, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего».

 (Еф. 6:12)

 

«Как может добродетель восторжествовать, когда практически никто не готов пожертвовать собой ради нее?»

 (Последние слова Софи Шоль, в возрасте 21 года казненной нацистами)

 

Тем, кто не сдался

 

 

* * *

Все права защищены, Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

 

Фотография на обложке: Игорь Чуприн / РИА Новости

 Демонтаж памятника Владимиру Ленину на главной площади Калининграда 1 декабря 2004 года. В настоящее время он, уже отреставрированный, установлен на новом месте – у Дома искусств. Официальное открытие состоялось 22 апреля (дата события 01.12.2004).

 

 

 

 

 

Предисловие

 

Идея этой книги родилась осенью 2015 г. после следующей истории. Очень близкие мне люди попросили поговорить с их дочерью-подростком, увлекающейся политикой. В ходе разговора я с нарастающим удивлением обнаружил, что эта кукольной наружности барышня вместе со своими школьными друзьями делает и расклеивает листовки против «Единой России» и Путина. На мой естественный вопрос «Почему?» она ответила совершенно спокойно, как о давно продуманном и выношенном: «Происходящее невыносимо. Надо же хоть что-то делать». В тот момент передо мной будто ожили русские народовольцы.

 

 

 

Революция как феномен и до этого весьма занимала меня – академически, но не только. И этот интерес естественен. Ведь на глазах моего поколения разворачивалась грандиозная, поистине античная трагедия крушения Советского Союза – и то была революция. На наших глазах в сентябре – октябре 1993 г. по Москве пробежали, но не вспыхнули, искры гражданской войны. Десятилетие спустя волна революций прокатилась по бывшему СССР, а затем – по арабским странам. На наших глазах, а порою с нашим участием, творилась История.

 

 

 

Мне как историку по образованию, профессии и образу мыслей хотелось понять происходящее, разобраться в нем, вписать его в широкую историческую перспективу. По мере сил я пытался переосмыслить случившееся в России начала XX в. и понять происходящее в стране и в мире на рубеже XX и XXI вв. [1] . Со временем меня все больше – что естественно – стали занимать «цветные» революции, и посильные плоды размышлений на сей счет опубликованы в России и на Западе [2] .

 

 

 

И вот осенью 2015 г. я почувствовал потребность сложить наблюдения, размышления и разрозненные заметки в книгу. Возникло ощущение, что тема революции вышла за рамки лишь умозрительного интереса, что интеллектуальная рефлексия на революцию отражает не очень заметные пока внешне, но все более усиливающиеся токи отечественной жизни.

 В фокусе книги находятся «демократизирующие» (у нас они больше известны как «цветные») революции последних пятнадцати лет, а также некоторые малоизвестные, забытые или не вполне понятые события российской политической постсоветской истории, рассмотренные сквозь призму теории революций четвертого поколения.

 

 

 

И результаты этого анализа, как смогут убедиться читатели, более чем неожиданны. Не предвосхищая дальнейшего изложения, скажу главное. Смута, начавшаяся на исходе советской эпохи, продолжается. Революция в России не завершилась.

 Что же касается революций вообще и «цветных» в частности, то предлагаемый в книге взгляд серьезно пересматривает общепринятое знание и открывает новую для отечественного читателя перспективу их понимания.

 Следуя правилу «кто ясно мыслит, тот ясно излагает», я пытался облечь интеллектуально нетривиальное содержание в доступную форму. Тем более что книга во многом основана на личных наблюдениях, встречах и беседах с людьми, которые участвовали в революциях. Причем не на последних ролях. Мне посчастливилось побеседовать с немаловажными участниками и вдохновителями почти всех революций последней четверти века (за исключением «лотосовой» революции в Египте) и даже побывать в эпицентре некоторых из них. В этом смысле книга питалась не только сухой теорией и академическими текстами, а соками и кровью самой жизни.

 

 

 

Соответственно и адресована она отнюдь не только и даже не столько ученым-исследователям, а всем, кто интересуется политикой, и, главное, тем, кто в меру своих сил, мужества и понимания пытается в политике участвовать.

 Помимо собственно революционеров упомяну общение с Михаилом Бобылевым, автором интересной и плодотворной идеи революционного брендинга.

 Полезными и важными были беседы с людьми, находившимися по ту сторону баррикады – на стороне контрреволюции. Взгляд со стороны атакуемой революцией власти обеспечил более глубокое понимание революционного процесса и придал книге многомерность.

 

 

 

И, конечно же, возможность исследовать, думать и писать была обеспечена моей семьей, прежде всего женой Светой, стоически переносящей вечную занятость мужа и вдохновляющей меня работать больше, писать – лучше, жить – веселее. Маме, сыну, сестре и племяннику я признателен за беседы и шутки, стимулировавшие творческий настрой.

 Уважаемому издательству «ЭКСМО» благодарен за быструю и качественную публикацию книги. К сожалению, мой близкий друг, Михаил Филин, благословивший замысел книги, так и не смог ее увидеть.

 

 

 

Надеюсь и верю, что книга не только поможет читателям понять, что же такое революция, но и окажется инструментально полезной. «Кто не слеп, тот видит».

 

 

 

Глава 1

 Что такое революция

 

Слово «революция» пережило в России любопытные метаморфозы. По его употреблению и отношению к стоящему за ним понятию можно смело изучать историю страны последних ста лет. На протяжении семидесяти с лишним лет советской власти революция не просто была окружена почетом и уважением: ей приписывали поистине сакральный смысл.

 

 

 

Большевистская революция подавалась как начало новой эры человечества. Что-то вроде явления в мир нового Христа – Ленина – с большевистскими вождями в роли апостолов и коммунистической партией в качестве новой церкви. Продолжая этот ряд, «построение коммунизма» виделось вторым пришествием Христа – воцарением на земле коммунистической утопии.

 Для доказательства плодотворности и величия революции приводились достижения советской истории: создание мощной индустриальной базы и передовой науки, формирование советской модели общества массового потребления и социального государства, космические полеты и спортивные победы, внешнеполитическая экспансия и культурное влияние, и главное – победа в Великой Отечественной войне.

 

 

 

Подразумевалось или прямо утверждалось, что, если бы не козни внешнего врага в лице Соединенных Штатов, коммунистическое царство любви и справедливости распространилось бы на весь мир. Еще чуть-чуть, еще усилие, – призывала советская пропаганда, – и «западный дьявол» будет посрамлен, а коммунистический Христос «в белом венчике из роз» очистительной бурей пронесется над всей планетой.

 Однако титаническая борьба Добра со Злом была проиграна. Ересь и измена свили гнездо в самом сердце большевистского Грааля. Интересы взяли верх над идеалами, сверкающая коммунистическая мечта рухнула.

 

 

 

Со второй половины 1980-х гг. идея революции подвергалась все нараставшему валу критики, а отношение к ней в официальной пропаганде развернулось буквально на 180 градусов. Любая революция, а большевистская в особенности, освещалась как исключительно негативный процесс. Акцент делался на жертвах и страданиях, в то время как достижения и победы советской эпохи подверглись капитальной ревизии.

 Утверждалось, что все, чего добились Советы, можно было достичь без массовых жертв, чудовищных потерь и грандиозных преступлений, а война с нацистской Германией (да и сам нацизм тоже) вообще не случилась бы, кабы осенью 1917 г. к власти в России не пришли большевики.

 

 

 

Буквально, по Александру Галичу, «оказался наш Отец не отцом, а сукою». Вместо пути в небесный град большевистская революция оказалась вымощенной благими намерениями дорогой в ад на земле.

 

Два измерения революции

Парадокс в том, что обе эти точки зрения резонны и имеют веские основания. Революции суть диалектическое противоречие. Да, они «локомотивы истории», и в этом старина Маркс был абсолютно прав. Но вместе с тем любая революция – это Молох, и она пожирает не только своих детей (примечательно, что Дантон обронил фразу, позже ставшую крылатой, перед собственной казнью), но также невинных и невиновных.

 

 

 

Без Великой французской революции идеи демократии и республиканизма, лаицизма и политической нации вряд ли возобладали бы в мире. Без Великой русской революции 1917 г. практики социального государства и общества всеобщего благоденствия имели бы гораздо меньше шансов осуществиться. (Характерно, что именно после краха советского социализма, по распространенным оценкам, начался ползучий демонтаж социального государства, в том числе и на Западе.) Без «красной» китайской революции эта древняя азиатская страна, возможно, влачила бы сейчас жалкое существование, а не претендовала на мировое экономическое лидерство.

 

 

 

В целом без этих и других, не столь известных, революций современного мира попросту не было бы. Но и востребованная революциями плата за созидание современности оказалась баснословно высокой. Зловещей метафорой цены революционных преобразований стали пирамиды из человеческих черепов, сооруженные «красными кхмерами» в Кампучии. Вспомните знаменитое полотно живописца Василия Верещагина «Апофеоз войны». А теперь представьте не всего лишь одну гору черепов, как на этой картине, а множество подобных пирамид, зловеще белеющих сквозь зеленые заросли джунглей.

 

 

 

Может ли плата человечества за прогресс быть не столь высокой? Вероятно. Но, чтобы дело не доходило до кровавых революций, необходимо, дабы властвующие элиты своевременно и в адекватных формах разрешали накапливающиеся противоречия, которые, собственно, и приводят к революциям. А вот это допущение, как понимает читатель, уже не реалистично. По крайней мере во всемирно-историческом масштабе.

 Люди, даже неглупые, учатся скорее на собственных ошибках, нежели на чужом опыте. Британский правящий класс приводится в пример за способность посредством компромиссов и социального реформизма избегать социальных и политических потрясений. Но сдается, дело тут не столько в якобы врожденном common sense англосаксов, сколько в их умении извлекать уроки из собственного опыта. В данном случае – из Английской революции середины XVII в., когда «железнобокие» Оливера Кромвеля показали себя достойными предтечами большевистских комиссаров.

 

 

 

У российского читателя слово «революция» наверняка ассоциируется с большевистским переворотом октября 1917 г. и последовавшей за ним кровавой вакханалией Гражданской войны и «социалистических преобразований». Однако миллионные жертвы и массовое насилие вовсе не обязательный атрибут революции. В мире происходило и происходит немало бескровных революций. Более того, для революций последних двух-трех десятилетий вообще характерна минимизация насилия.

 «Раскассирование» Советского Союза в августе – декабре 1991 г., грузинская «революция роз» в 2003 г., два революционных переворота (2005 г. и 2010 г.) в Киргизии, проходившая в два этапа (2004 г. и рубеж 2013–2014 гг.) национально-демократическая революция на Украине, в России обычно именуемая Майданом, «арабская весна» 2011–2012 гг. – все это самые настоящие революции. И хотя порою они сопровождались беспорядками, насилием и жертвами, на фоне «модельных» революций вроде Октябрьской или Великой французской современные революции выглядят вегетарианскими.

 

 

 

При этом сразу же подчеркну, что война в Донбассе в 2014–2016 гг. не есть неизбежное следствие победы Майдана, и уж совершенно точно она не могла бы зайти столь далеко без активного внешнего участия. (Вопрос, почему иные революции оказываются кровавыми, а иные – бескровными, будет рассмотрен дальше.)

 И все-таки даже ненасильственные и бескровные революции разрушают сложившийся порядок вещей и ведут к хаотизации – более или менее продолжительной – общества и хозяйственной жизни. Даже самые либеральные и демократические по своим лозунгам и намерениям революции неизбежно влекут за собой серьезные экономические кризисы, а то и катастрофы.

 

 

 

Порою потеря темпа способна обернуться выигрышем качества экономического роста. Но слишком часто постреволюционные страны оказываются в ловушке экономического хаоса и слабости новых институтов, из которой приходится выкарабкиваться десятилетиями.

 И это наблюдение, естественно, приводит к сакраментальному вопросу: а не лучше ли вообще обойтись без революций? Увы, ответ будет тем же, что и несколькими абзацами выше: если бы правящие элиты могли вовремя и удачно развязывать зреющие клубки противоречий, то революции не имели бы шансов осуществиться.По словам выдающегося российского реформатора начала XX в. Сергея Витте, «все революции происходят оттого, что правительства вовремя не удовлетворяют назревшие народные потребности. Они происходят потому, что правительства остаются глухи к народным нуждам».

 

 

 

Но, прежде чем начать разбираться в том, каковы причины революций и что делает их в некоторых ситуациях неизбежными, следует определить, какие именно события и процессы могут быть названы революцией.

 

Революция: слово и понятие

Позднелатинское revolutio произошло от глагола revolvere, означавшего «возвращаться», «превращаться», «откатываться». То есть термин revolutio первоначально означал циклическое движение, возвращение к первоначальной точке, на круги своя. Именно в этом смысле он использовался в названии знаменитого трактата Николая Коперника De revolutionibus orbium coelestium («О вращениях небесных сфер») 1543 г.

 

 

 

Аналогично – для обозначения круговорота политических форм – термин «революция» применялся и в общественно-политической жизни. Итальянцы словом rivoluzioni называли чередование аристократических группировок у власти. В частности, флорентийцы так именовали мятежи 1494 г., 1512 г. и 1527 г., восстановившие во Флоренции прежние политические порядки.

 Во Франции словом r'evolution было названо возвращение короля Генриха IV в католичество 25 июля 1593 г. В Англии revolution стало восстановление монархии в 1660 г. Роялисты приветствовали возвращение Карла II словами «Да здравствует революция!». В то время как предшествующее двадцатилетие, известное нам под именем «Великой английской революции» или «Английской буржуазной революции», современники называли мятежом и гражданской войной.

 

 

 

Так или иначе, до XVII в. включительно революции означали изменение политического строя в рамках широко взятой традиции. Как правило, традиция подразумевала монархию, религию и обычаи (социальный порядок). Характерно, что даже радикальный лидер пуританской революции Оливер Кромвель, при котором был казнен король и провозглашена республика, выступал в защиту традиционного социального порядка – «разрядов и чинов, которыми Англия славилась веками… Дворянин, джентльмен, йомен; их достоинства, они важны для нации, и в величайшей степени!» [3] .

 

 

 

Другими словами, то были политические, а не социальные революции. Они не посягали на масштабные социальные изменения, не говоря уже о кардинальном разрыве с прошлым и противопоставлении ему. Более того, в понимании самих революционеров цель перемен состояла именно в возвращении к некоему исконному «правильному» положению дел. Хотя они пускали стрелы из лука вперед, голова их при этом была обернута назад.

 Понимание революции решительно переменилось в XVIII в., что и зафиксировала идеология Великой французской революции. Отныне революционеры не чувствовали себя связанными религией, монархией, обычаями. Более того, в воинствующей манере они отвергали эти фундаментальные основания старого мира, провозглашая окончательный и бесповоротный разрыв с ним, и заявляли о радикально новом этапе человеческой истории.

 

 

 

Понимание революции как социального катаклизма было подхвачено марксистской традицией и окончательно закрепилось в ней после Великой русской революции 1917 г. И живо до сего времени. Причем не только среди выживающих из ума профессоров-марксистов, но и среди массы «русских людей старого поколения», то есть тех, кто прошел социализацию в советскую эпоху. Вот они как раз считают, что революция – это непременно смена политического и социально-экономического строя, причем сопровождающаяся потоками крови, насилием и разрухой. Все остальное для них не революция.

 

 

 

Парадоксальным образом эта квазимарксистская трактовка активно поддерживается и развивается современной российской пропагандой. И понятно почему. Если вы подаете революцию как кровавую вакханалию с тотальным переделом собственности, то лучшего способа демонизировать саму идею революции как способа перемен и запугать ею общество просто не существует.

 Однако грандиозный масштаб и глубина социальных перемен характерны в первую очередь для так называемых «великих» революций, открывавших переход от одной социоэкономической системы к другой и вызывавших всемирную динамику. А таких революций в мире было только две: Великая французская и Великая русская 1917 г. (Иногда к великим относят и Китайскую революцию 1949 г.) Вот они действительно оказались кровавыми.

 

 

 

Однако даже в те далекие времена не все революции были кровавыми. А в современном мире они, как правило, мирные. Даже распад Советского Союза и переход страны в новое политическое и социоэкономическое качество – а то была беспримесная революция большой социальной и политической глубины – прошли относительно бескровно. Хотя и небезболезненно. Впрочем, переход этот в России не завершился и до сей поры.

 Современная социальная наука, определяя революцию, оперирует понятиями, достаточно широкими для включения всех типов революций, а не только великих. При этом смысловое ядро различных академических определений более-менее совпадает, и вряд ли оно вообще менялось на протяжении последних пятидесяти лет. Достаточно сравнить несколько определений. Революция – это «вызванная использованием силы смена правительства и/или режима и/или изменение в обществе» [4] . «В самом общем смысле слова революция – это попытка радикального изменения системы правления. Она часто связана с нарушением существующих конституционных установлений и использованием силы» [5] .

 

 

 

И, наконец, два концептуально близких и хронологически самых свежих определения корифея революционоведения Джека Голдстоуна. Формулировка 2001 г.: «Это попытка преобразовать политические институты и дать новое обоснование политической власти в обществе, сопровождаемая формальной или неформальной мобилизацией масс и такими неинституционализированными действиями, которые подрывают существующую власть» [6] . И формулировка 2013 г.: «Революция – это насильственное свержение власти, осуществляемое посредством массовой мобилизации (военной, гражданской или той и другой, вместе взятых) во имя социальной справедливости и создания новых политических институтов» [7] .

 

 

 

В определениях нет ни намека на цену революций, масштаб и глубину революционных преобразований, результаты революций. Говорится лишь о насильственном свержении власти посредством массовой мобилизации. В этом смысле революции последних двадцати лет ничуть не менее революционны, чем великие революционные трансформации.

 Насильственное свержение власти указывает, что революция и легитимность – это антиподы. Революция как раз разрывает со всей предшествующей легитимностью и стремится утвердить новую. Поэтому ламентации на нелегитимный характер революции столь же жалки и нелепы, что и жалобы на приход зимы.

 

 

 

Ради чего свергается власть? Все революции совершаются во имя справедливости. Но вот что именно понимается под справедливостью и способность ее достичь остаются открытыми вопросами. Лично моя позиция в данном случае может быть выражена фразой из «Мастера и Маргариты»: царство справедливости «никогда не настанет».

 Однако исторический опыт и вольтерьянский скепсис периодически пасуют перед смутным, но подлинным, а потому сильным стремлением людей прорваться в царство любви и истины. В любой революционной идеологии справедливости принадлежит ведущая роль: эта идея составляет мифологическое и моральное ядро всякой революционной доктрины.

 

 

 

Ну, а что касается новых политических институтов, которые по замыслу революционеров должны обеспечить справедливость, то их формирование и успешное функционирование – еще один большой открытый вопрос.

 Однако – и это очень важно понимать – вне зависимости от того, скромны революционные цели или грандиозны, достигнуты они или нет, это никак не отменяет право события/процесса называться революцией.

 В дальнейшем, говоря о революции, я буду опираться на определение Голдстоуна. Его важное достоинство помимо ясности и лаконизма также в том, что оно позволяет отсечь от революции события и процессы, которые часто смешиваются с революцией, но революцией сами по себе не являются. Хотя могут порою выступать ее составными частями.

 

 

 

 

Не революции

В данном случае речь идет об общественных и реформаторских движениях, государственных переворотах и гражданских войнах. При определенных условиях они могут привести к революциям, что, однако, не предопределено.

 Общественные движения суть массовая мобилизация в интересах отдельных групп или конкретных целей. Движения за права человека, против расовой дискриминации, за права геев – классические примеры. Понятно, что у таких движений мизерные шансы перерастания в революцию.

 

 

 

Зато реформаторские движения обладают в этом отношении несравненно большим потенциалом. «Реформаторские движения открыто выступают за изменение существующих государственных институтов, принятие новых законов, направленных на борьбу с коррупцией, расширение избирательных прав или более широкую автономию отдельных регионов. Однако своих целей они достигают не посредством свержения существующей власти, а с помощью законных методов, добиваясь своего в судах или через избирательные кампании, проводя новые законы или внося поправки в конституцию» [8] . Не правда ли, один к одному может быть наложено на чаяния и планы либерально-демократической оппозиции в России?

 

 

 

Однако вот что пишет Голдстоун дальше: «Революционными такие движения становятся лишь тогда, когда власть сопротивляется разумным переменам или медлит с ними и преследует реформаторов» [9] . Здесь обращает на себя внимание следующее: к революциям ведут не действия реформаторских движений, а глупое упрямство и наглость властей.

 Чаще всего законопослушные реформаторы преображаются в пламенных революционеров, когда власть пытается украсть у них результаты выборов, что вызывает массовое возмущение. И это понятно: если власть не оставляет шансов на легальное эволюционное изменение ситуации, то даже законопослушные люди начинают невольно радикализироваться. И эта теоретическая выкладка как нельзя лучше объясняет возникновение массовых протестов в России на рубеже 2011 и 2012 гг.

 

 

 

В отличие от движений, обеспечивающих массовую мобилизацию, но зато не нацеленных на свержение власти, государственные перевороты направлены на ее свержение, но не сопровождаются массовой мобилизацией. В то же время, аналогично движениям, перевороты могут привести к революциям, «если лидеры переворотов или их сторонники выдвигают идеи преобразования общества на новых началах справедливости и общественного порядка, принимаются за мобилизацию масс, чтобы обеспечить поддержку своих идей, а затем воплощают свой замысел в новых институтах» [10] .

 

 

 

Гражданские войны, возникающие вследствие внутренних конфликтов, могут порою привести к революциям. Но и некоторые революции вызывали гражданские войны.

 И, наконец, шуточная эпиграмма Самуила Маршака (перевод с английского) «Мятеж не может кончиться удачей, – В противном случае его зовут иначе» оказывается важным положением теории революций. «Любая попытка совершить революцию, – пишет Голдстоун, – есть по определению мятеж, поэтому мятежами часто называют усилия, направленные на свержение режима, но не завершившиеся успехом» [11] . Правда, противоположная мысль неверна: далеко не всякий успешный мятеж носит революционный характер: свержение власти не влечет автоматически институциональную ломку.

 

 

 

Итак, революция как процесс должна непременно включать в себя все четыре элемента: насильственное свержение власти, массовую мобилизацию, идею социальной справедливости, создание новых институтов [12] . События, не обладающие подобной полнотой – движения, перевороты, гражданские войны, – не революции. Однако некоторые из них при определенных условиях могут перерасти в революции. Также они могут оказаться составными частями революционного процесса.

 

 

 

 

Типология революций

Революции не одинаковы по своим целям, масштабам, глубине, влиянию и последствиям. Что с необходимостью влечет за собой необходимость их классификации.

 Деления на «великие» и «ординарные» революции в данном случае явно недостаточно. Французская и русская революции, сформировавшие для отечественного читателя представление о революции вообще, возвышаются двумя одинокими пиками. Однако судить по этим вершинным проявлениям о революциях – все равно что судить о шоферском деле по пилотам «Формулы-1».

 

 

 

Да и сами две эти революции укладываются в общий тип «социальных революций», предполагавших смену социальной гегемонии и массированное перераспределение собственности и национального богатства. Что, по понятным причинам, вызывало сильное сопротивление и требовало консолидированной, даже диктаторской власти. К «социальным революциям» помимо французской и русской также относятся мексиканская (1910–1917 гг.), китайская коммунистическая (1949 г.), кубинская (1959 г.), эфиопская (1974 г.), исламская иранская (1979 г.) [13] .

 

 

 

Еще один распространенный тип революций – «антиколониальные революции». Их содержание составило восстание против иностранных государств, контролирующих ту или иную территорию, и создание нового независимого государства [14] . Эти революции радикально изменили политическую карту мира, начиная с середины XX века.

 Однако мало кто задумывается, что первой антиколониальной революцией в действительности была Американская война за независимость (1775–1783 гг.) – борьба 13 североамериканских колоний за свою независимость от Великобритании. Кстати, в американской историографии это событие так и называется: «Американская революционная война» или «Американская революция». К нему еще можно добавить Гражданскую войну в США 1861–1865 гг., имевшую, по мнению ряда ученых, важные черты буржуазной революции.

 

 

 

Так что у США немалый революционный опыт. Еще важнее, что американская революция и гражданская война привели в конечном счете к формированию эффективной государственной системы, динамичной экономики и ориентированного на успех общества. Однако в том, что касается последствий революции, США скорее стоят обиняком. Да и в любом случае на каждую революцию с общим позитивным результатом приходится дюжина революций с негативным исходом.

 Третий тип революций – «демократизирующие». Он в нашем случае наиболее важен и заслуживает того, чтобы целиком привести пространную и содержательную характеристику Голдстоуна. Эти революции «нацелены на свержение авторитарного режима – коррумпированного, неэффективного и нелегитимного – и замену его более вменяемым и представительным правлением. Они не мобилизуют своих сторонников, взывая к классовым антагонизмам (крестьяне против землевладельцев, рабочие против капиталистов), но заручаются поддержкой всего общества. Демократизирующие революции могут начаться с избирательной кампании или с протестов против мошенничества на выборах. В них отсутствует идеологическая страсть, присущая революциям, вожди которых считают себя творцами нового общественного строя или нового государства. Поэтому они обычно носят ненасильственный характер и не приводят ни к гражданской войне, ни к радикальной фазе, ни к революционному террору. […] Эти революции обычно плывут по течению; лидеры оказываются во власти коррупции и междоусобных разборок, а конечным результатом таких революций становится псевдодемократия, которая характеризуется либо часто сменяющимся руководством, либо возвращением авторитарных тенденций» [15] .

 

 

 

Из этого определения может показаться, что речь идет исключительно о революциях, разворачивавшихся последние 25–30 лет. Однако в действительности первыми «демократизирующими» революциями стали события почти двухсотлетней давности – европейские революции 1848 г.! «Демократизирующей» была китайская республиканская революция 1911 г. Само собой, в этот ряд целиком и полностью вписывается волна антикоммунистических революций, снесших на рубеже 80-90-х годов прошлого века советский блок в Европе и его оплот – Советский Союз.

 

 

 

 

«Цветные» революции, или Ужас Кремля

А как быть с революциями, которые в России именуют «цветными», трактуя и не революциями вовсе, а инспирированными и подогреваемыми извне антиправительственными и антигосударственными заговорами? На счет таких «заговоров» российские государственные мужи и отечественная пропаганда относят драматические политические перемены, происходившие в различных частях мира последние пятнадцать лет.

 Революция в Сербии 2000 г., «революция гвоздик» 2003 г. в Грузии, «тюльпановая» революция 2005 г. в Киргизии, «оранжевая» революция (2004 г.) и «революция достоинства» (конец 2013 г. – начало 2014 г.) на Украине, «арабская весна» 2011–2012 гг. – вся эта обширная и разнообразная динамика, в изложении российской пропаганды, имела один общий источник и одного бенефициара – США.

 

 

 

Схема выглядит следующим образом: в стране имярек дела обстояли, быть может, не благостно, но стабильно. Однако коварные внешние силы «разогрели» общество и оснастили (интеллектуально, технологически, финансово, а иногда и оружием) внутренние подрывные элементы. Для чего? Чтобы свергнуть законное правительство и ввергнуть страну в хаос. С какой целью? Чтобы поставить под свой контроль ресурсы охваченной революцией страны. Или, как в случае последнего украинского Майдана, дабы противопоставить Украину России и спровоцировать между ними конфликт.

 

 

 

Роль главного закоперщика революций и мировой нестабильности отводится Соединенным Штатам Америки. Как уверяет отечественная пропаганда, США ничем не гнушаются и ничего не чураются для достижения подрывных целей. Они используют любые политические силы – от марксистов до исламских фундаменталистов – и любые средства – от разрабатываемых специально наркотиков до движений гражданского протеста, – чтобы подточить Россию.

 Типологически в этой схеме нет ничего нового: конспирология давно соблазняет и смущает неустойчивые умы. Или попросту замещает их отсутствие.

 

 

 

В конспирологической перспективе русская революция 1917 г. выглядит фантасмагорическим заговором немецких спецслужб, американских финансистов-евреев и английской аристократии против консервативной Российской монархии. Точно так же столетием раньше Великая французская революция и революционные движения XIX в. объяснялись происками франкмасонов.

 Традиционно разоблачительной конспирологии, докапывающейся до «оснований, до корней, до сердцевины», было присуще религиозно-мистическое, эсхатологическое измерение. Целью революционеров объявлялись подрыв порядка и ввержение мира в хаос с целью подготовки прихода Антихриста.

 

 

 

Эта эсхатология никуда не делась и в наши дни. Послушайте, что российская пропаганда говорит о США. Они вездесущи: успевают поджигать и сеять ненависть во всех уголках Земли; они многолики: используют любые политические силы – от либералов и гражданских активистов до террористов и фундаменталистов; они изощренные: в их арсенале деньги и оружие, культура и наркотики. В результате этого описания получается Дьявол христианской теологии – вездесущий, изощренный, многоликий. И, конечно же, смысл его существования в том, чтобы изо всех сил вредить катехонической России, стоящей на страже божественного порядка.

 

 

 

Вам смешно? Но ведь миллионы людей разделяют эту картину мира. И их нисколько не смущают ее логическая противоречивость, бессвязность и фантасмагоричность. Более того, алогизм и шизофреничность – это не недостатки, а достоинства пропаганды! Ведь они как нельзя лучше соответствуют разорванному и спутанному сознанию потребителя пропаганды – массового человека.

 Но это еще полбеды, когда власть посредством пропаганды цинично манипулирует обществом, сама в нее не веря. Подлинным бедствием это становится, если власть верит подобному шизофреническому бреду. И это как раз случай России, где контрреволюционная пропаганда полностью выражает и отражает взгляды правящей элитной группировки на происходящее в мире.

 

 

 

Вот, например, в 2005 г., по горячим следам «оранжевой» украинской революции, президент Владимир Путин заявил: «Демократию нельзя экспортировать из одной страны в другую. Также как нельзя экспортировать революцию, также как нельзя экспортировать идеологию» [16] . Поскольку сказано это было в интервью американскому телеканалу Fox News, то понятно, в чей огород бросался камушек.

 Чем дальше, тем откровеннее становились российские государственные мужи. На исходе 2012 г. экс-чекист Николай Патрушев, глава Совета безопасности, играющего роль Политбюро в современной российской системе власти, резанул, что называется, правду-матку: «Цветные» революции экспортируются из-за рубежа, сценарии таких переворотов тщательно отточены западными технологами. И мы видели их «успешную работу» в некоторых государствах постсоветского пространства, Ближнего Востока и Северной Африки. Финансируются эти действия также извне, получатели этих средств должны отчитываться перед своими иностранными заказчиками и выполнять их волю и советы, которые больше похожи на инструкции. Осенью прошлого года Россия являлась очередным «полигоном» для использования информационных, организационных и других внешних рычагов вмешательства во внутренние дела [17] .

 

 

 

Под «вмешательством во внутренние дела» подразумевались массовые протесты на рубеже 2011–2012 гг. против фальсификации результатов парламентских выборов. Логика развития ситуации для российской власти выглядела следующим образом. Президент Путин поднял Россию с колен и вернул ее в число мировых лидеров. Западу это, естественно, как нож по горлу, и он всячески (как это было уже на протяжении столетий) пытается помешать возвышению России. С этой целью Запад через систему грантов, поддерживаемых им культурных и образовательных институций, медийных ресурсов стал формировать в России «пятую колонну» из числа немногочисленных отщепенцев. (Так-то в целом народишко российский богобоязнен и искренне предан Путину.) У этих отщепенцев оказались и внутрироссийские союзники из числа некоторых еврейских олигархов, а также либералов в правительстве, которые не хотели уступать власть. (Напомню, что в 2008–2012 гг. президентом России был Дмитрий Медведев.)

 

 

 

Этот нечестивый альянс, состоящий из «шакалящих у западных посольств» (так их характеризовал Путин) гражданских активистов, банкиров «сомнительной» национальности и «мировой закулисы», сплел заговор против России и пытался ее разрушить посредством гражданских протестов.

 Могу уверить читателей, что подбирал щадящие и деликатные формулировки при деконструкции мировоззрения правящей силовой группировки. Но за ее точность ручаюсь. Эти люди действительно так думают.

 

 

 

Спустя почти три года Николай Патрушев не только повторил свои обвинения, но и усилил их. В марте 2015 г. он обвинил США в заговоре с целью смещения Владимира Путина. По мнению секретаря Совбеза, именно американцы финансируют российскую оппозицию и поощряют массовые антивоенные и политические демонстрации в стране. Экономические санкции против России используются США для причинения вреда российской экономике и «разогрева» массового недовольства. Патрушев сравнил эту ситуацию с «цветными революциями» в странах бывшего СССР и арабского мира [18] .

 

 

 

Здесь невольно вспоминается классический анекдот о том, что КГБ СССР был удостоен благодарности от лица ЦРУ США за успешное формирование имиджа американской разведки как всемогущей организации.

 Справедливости ради отмечу, что в любой стране мира разведчики суть профессиональные параноики, а конспирология – их профессиональная деформация. Но из этого наблюдения в мире сделаны естественные выводы. Как война слишком серьезное дело, чтобы доверять ее военным, так политику и государственное управление стараются не доверять профессиональным шпионам.

 

 

 

Что происходит в последнем случае, мы как раз и можем наблюдать в России. Источником вдохновения для наших экс-шпионов служит вовсе не секретная информация, как можно было бы подумать, а откровенные фальсификации или вообще медицинский бред. Вот, например, тот же Патрушев в доказательство коварных планов США приводит высказывание экс-госсекретаря США Мадлен Олбрайт, что России не принадлежат ни Сибирь, ни Дальний Восток [19] . Убедительно, не правда ли? Но дело в том, что Олбрайт, которую вряд ли можно отнести к симпатизантам России, никогда и нигде ничего подобного не говорила.

 

 

 

Не говорила, так думала! Ведь российские чекисты в состоянии проникать глубоко в подсознание врагов и вообще ведут с ними давнишнюю психотронную войну. Вот цитата из интервью генерала Федеральной службы охраны Бориса Ратникова: «Мы провели сеанс подключения к подсознанию госсекретаря Олбрайт <…> в мыслях мадам Олбрайт мы обнаружили патологическую ненависть к славянам. Еще ее возмущало то, что Россия обладает самыми большими в мире запасами полезных ископаемых. По ее мнению, в будущем российскими запасами должна распоряжаться не одна страна, а все человечество под присмотром, конечно же, США». И этот опус под хлестким заголовком «Чекисты сканировали мысли Мадлен Олбрайт» опубликован не где-нибудь в «желтой» прессе, а в правительственном издании «Российская газета»! [20] 

 

 

 

Как в свое время сказал Борис Ельцин, «что тот генерал, что, панимаишь, этот». Еще один генерал, глава ныне расформированной Федеральной службы по контролю за оборотом наркотиков, Виктор Иванов, в 2015 г. заявил, что популярный в молодежной среде химический наркотик «спайс» был модифицирован с целью организации «цветных революций» и что изучением его революционных возможностей занимаются научные центры США и Великобритании [21] . В общем, «Секретные материалы», российская версия.

 

 

 

Не отстают от чекистов и военные. Министр обороны России Сергей Шойгу в июне 2015 г. обронил, что его ведомство намерено заказать «глубокую научно-исследовательскую работу о противодействии „цветным революциям“». В понимании военных, «цветные революции» приравниваются к террористической деятельности и рассматриваются как одна из ключевых угроз национальной безопасности.

 Ядро исследовательского коллектива должны были составить специалисты Военной академии Генерального штаба, которая-де занимается подобной работой уже с конца 2014 г., с привлечением гражданских исследователей [22] .

 

 

 

Гражданские ученые охотно откликнулись на призыв министра обороны. Директор Института цитологии и генетики Сибирского отделения РАН академик Николай Колчанов поспешил заявить, что ученые институтов Сибирского отделения разрабатывают технологию моделирования поведения людей, которая призвана противодействовать «западному влиянию» на поведение граждан России, направленного на «расшатывание устойчивости общества». По мнению ученого, именно подобные сознательно направляемые процессы и ведут к «цветным революциям» [23] . Вот так у политических параноиков тут же нашлись собственные академики Лысенко.

 

 

 

Итак, по твердому и последовательному убеждению правящей группировки российской власти, «цветные» революции и не революции вовсе, а направляемые извне заговоры против легитимных властей, конечная цель которых – свержение президента Путина и обрушение богоспасаемой России, противостоящей хаосу, которые несут США. Это концептуальное, а порою и буквальное воспроизведение классических конспирологических теорий первой трети XX в., объяснявших таким образом Русскую революцию 1917 г. и гибель монархии.

 

 

 

Правда, в отличие от Николая II, современные власти уверены в своей готовности и способности дать решительный отлуп проамериканским заговорщикам. Николай Патрушев оптимистично заявил, что многолетний опыт контрреволюционной борьбы России позволяет ей успешно противостоять враждебным замыслам [24] .

 В данном случае, надо полагать, подразумевается система законодательных, политических и административно-полицейских мер и практик, складывающаяся в России последнее десятилетие, а особенно интенсивно с 2012 г. Подробнее о ней я расскажу в одной из последующих глав, а сейчас лишь отмечу, что контрреволюционный вектор занимает чуть ли не ведущее место во внутриполитической активности российских властей.

 

 

 

Более того, контрреволюционная риторика и практика носят истерический и избыточный характер, явно указывая, что ее главным движителем выступает страх. Страх потерять власть, активы и социальное положение, а то и оказаться на скамье подсудимых. Если не хуже. По уверениям злых, но хорошо осведомленных языков, видеозапись зверской расправы над ливийским лидером Муамаром Каддафи (напомню, долгие годы пользовавшимся безраздельной властью и наслаждавшимся народной симпатией) произвела очень сильное гнетущее впечатление на правящую группировку российской элиты.

 

 

 

Страх ведет к табуированию слов и понятий. В российском официозном дискурсе настойчиво и последовательно избегают самого слова «революция», а «цветным» революциям отказывают в праве считаться революциями. Полностью подтверждается мысль знаменитого революционера Льва Троцкого: «Те, которые теряют от революции, редко склонны признать за ней ее настоящее имя». И в самом деле: даже самая вегетарианская революция, как следует из определения революции, решительно ломает политический статус-кво, тем самым ставя под угрозу его бенефициаров.

 

 

 

Однако точка зрения российских властей не является окончательной, бесповоротной или хотя бы референтной для остального мира, и тем более для исследовательской мысли. Во всем остальном мире (за исключением Китая и Белоруссии) «цветные» революции считаются полноценными революциями.

 С позиции науки «цветные» революции вполне укладываются в тип так называемых «демократизирующих» революций. «Цветными» их называют исключительно по причине использования цветовой символики. Во всех остальных отношениях это самые обычные «демократизирующие революции», причем развивающиеся преимущественно (хотя не полностью и не всегда!) по ненасильственной модели.

 

 

 

Правда, здесь надо отдавать отчет в том, что в политике «ненасильственность» – размытое понятие. Ненасильственный путь не исключает конфликтов и столкновений, материального ущерба и даже, порою, человеческих жертв. Как ни банально прозвучит, все познается в сравнении. И революция, где пострадали лишь памятники, и революция с несколькими жертвами одинаково окажутся ненасильственными и мирными в сравнении с Великими французской и русской революциями. Впрочем, взятие Бастилии 14 июля 1789 г. и февральский переворот 1917 г. в России также прошли со сравнительно небольшим количеством человеческих жертв.

 

 

 

Вторая украинская революция, известная как «евромайдан» или «революция достоинства» (ноябрь 2013 г. – февраль 2014 г.), также не обошлась без жертв. Счет потерь превысил сто человек. Но для революции это невысокая цена. Хотя ее, в отличие от «оранжевой» революции (Майдана-1), нельзя назвать абсолютно ненасильственной, на фоне проходивших одновременно с ней революционных событий в арабском мире она выглядит почти мирной.

 В этом месте еще раз повторю: на мой взгляд, войну в Донбассе, которая имеет в том числе измерение гражданской войны, вряд ли возможно напрямую вывести из победы Майдана-2. В отличие, например, от французской Вандеи и Гражданской войны 1918–1920 гг. в России, которые были четкой проекцией идеологии и практик победивших радикальных фракций.

 

 

 

Но если не заговоры и внешнее подстрекательство, то какие обстоятельства вызывают революции?

 

 

 

Глава 2

 Начала и концы

 (Что ведет к революциям и чем они заканчиваются)

 

Когда читаешь о той или иной революции в учебнике истории, возникает впечатление, что развитие событий неуклонно и даже неизбежно вело к ней. Этот исторический фатализм под названием «объективной закономерности» особенно хорошо заметен в советских учебниках и научных трудах. Объяснение причин Великой Октябрьской социалистической революции выстраивалось и подавалось в них в такой манере и начиналось с таких дальних позиций, что волей-неволей начинало казаться, будто весь ход если не мировой, то отечественной истории выглядел лишь подготовкой условий для рождения Ленина и большевистского переворота. В общем, секуляризованная версия христианской эсхатологии, в которой история была лишь приуготовлением рождения Христа. А после его вознесения – ожиданием второго пришествия. Точно так же у коммунистов: вся человеческая история была лишь подготовкой к рождению пророков марксистского откровения – Маркса, Энгельса, Ленина; большевистский переворот в России стал первым пришествием; а последовавшая за ним история суть ожидание второго пришествия – победы коммунизма во всемирном масштабе.

 

 

 

Если довериться учебникам и апологетам революций, утверждающим их неизбежность, то, казалось бы, не составит труда идентифицировать причины, ведущие к революциям. И знание такого рода было бы поистине бесценным в политике. Ведь, обнаружив вызревание революционных факторов, их можно нейтрализовать – и тем самым избежать революции. Или, наоборот, форсировать их развитие, дабы спровоцировать революцию.

 В действительности якобы неотвратимая поступь революций не более чем продукт идеологических фантазмов или немудреной операции по подгонке решения задачи под ее результат. Зная итог, мы подаем предшествующее развитие событий таким образом, будто бы оно неизбежно вело к данному результату. Такая вот ретроспективная телеология.

 

 

 

Но что-то современники революций не разделяли исторического оптимизма последующих историков и пропагандистов. И не ощущали никакой объективной исторической закономерности. Более того, никогда и нигде ни одна революция не была предсказана. В качестве хрестоматийного примера обычно приводят заявление Ульянова-Ленина в январе 1917 г. (то есть всего за пару месяцев до свержения самодержавия): «Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции» [25] .

 

 

 

Спустя почти восемьдесят лет после этой ленинской фразы американские исследователи предприняли попытку разработать прогностическую модель для предсказания революций. Как нетрудно догадаться, знание такого рода представляет отнюдь не только академический, но и самый что ни на есть актуальный политический интерес.

 Была создана специальная Рабочая группа по вопросам несостоятельности государств. Итог ее деятельности следующий: опираясь на количественные модели, группе удалось предсказать более 85% крупнейших государственных кризисов, случившихся в мире в 1990–1997 гг. Это превосходный результат! Точность предсказания столь же высока, что и у краткосрочного прогноза погоды.

 

 

 

Однако возникла проблема. Уверенно предсказывая возникновение государственных кризисов, группа не могла предсказать их размах, ход и последствия. Другими словами, она не могла сказать, приведет кризис к революции или же нет [26] . По сей день человеческая способность предвидеть революцию может быть выражена фразой: «О дне же том или часе никто не знает» (Мк. 13:32).

 Парадокс революций в том, что они никогда не случаются, когда их ожидают и призывают, но всегда, когда их никто не ждет: «Обычно их считают невероятными и даже немыслимыми событиями, пока они не начинают происходить на самом деле» [27] .

 

 

 

Именно неожиданность и спонтанность революций вызывает параноидальный страх у правящего сословия. И его можно понять.

 Вот, казалось бы, жизнь в стране идет привычным чередом: народ не бунтует и исправно тянет лямку; есть, конечно, недовольные, но оппозиция загнана за Можай, а ситуация в целом под контролем; элита наслаждается властью, богатством и жизнью. И вдруг в течение нескольких недель, а то и дней, все меняется: доселе послушный народишко вываливает на площади, улицы и не желает расходиться; маргинальные политики превращаются в народных вождей; полиция после нескольких неудавшихся попыток разгона манифестаций начинает саботировать приказы политиков; военные заявляют о своем нейтралитете; сервильные СМИ показывают зубы и начинают грызть власть, которую еще вчера вылизывали. Режим повисает в воздухе: «полковнику никто не пишет, полковника никто не ждет». Приблизительно такую трансформацию мы наблюдали в ходе революционных событий последних 25 лет.

 

 

 

Столь стремительный, а главное, неожиданный разворот, который, казалось, ничего не предвещало, волей-неволей наталкивает на самые дикие предположения конспирологического свойства. Тем более что анализ причин революций всегда делается постфактум, после того как они победили. Ретроспективно их победа кажется закономерной и логичной. Однако буквально накануне революций ситуация выглядела не столь драматично, и почти никто этих самых неопровержимых причин почему-то не усматривал.

 

Поиск причин революции как интеллектуальная игра

 

 

 

Это, конечно, создает академическим интеллектуалам серьезную проблему. Если происходит столь масштабное событие/процесс как революция, то у него должны быть фундаментальные причины. Более того, определяя революции как специфический тип исторических событий, мы тем самым предполагаем, что все революции имеют более-менее общий (типологический) набор приведших к ним причин и факторов.

 И, разумеется, ученые формулируют перечень этих причин и факторов, общий для всех революций. Однако здесь присутствует изрядное интеллектуальное лукавство. История настолько обширна и разнообразна, что в ней можно обнаружить что угодно и подогнать факты под какую угодно тенденцию. Особенно если известен конечный результат.

 

 

 

Поэтому выделение типологических причин революции в действительности представляет собой не более чем аналитический инструмент: одни факторы искусственно усиливаются, в то время как другие игнорируются. Этот инструмент безальтернативен для исторической социологии, оперирующей континентами и столетиями. Но он абсолютно непригоден в актуальном политическом анализе.

 Еще одно важное обстоятельство: типология причин и факторов революции, охватывающая столетия, неизбежно носит в высшей степени расплывчатый и абстрактный характер.

 

 

 

Чтобы не быть голословным, продемонстрирую это на примере концептуализации уже многажды упоминавшегося Джека Голдстоуна.

 Профессор Голдстоун предлагает даже две типологии. Одна характеризует собственно причины революции: структурные и случайные. Вторая типология описывает так называемое «неустойчивое социальное равновесие», в рамках которого только и может вспыхнуть революция. Связь между этими типологиями следующая: само по себе неустойчивое равновесие не является причиной революции, ибо не может объяснить, «что именно привело к образованию в режиме слабых мест на столь многих уровнях и в одно и то же время» [28] . К неустойчивому равновесию ведут структурные причины. Причем этот путь может занять как годы, так и десятилетия.

 

 

 

Исследователь выделяет одновременно по пять структурных причин революции и элементов неустойчивого равновесия.

 К числу структурных причин революции Голдстоун относит следующие: демографические сдвиги; изменения в системе международных отношений; неравномерное или зависимое экономическое развитие, приводящее к обогащению небольших групп при обнищании большей части населения; новые способы вытеснения или дискриминации в отношении отдельных социальных, этнических или религиозных групп; эволюция персоналистских режимов (их превращение в персоналистские диктатуры при критическом сокращении и ослаблении поддержки) [29] . Таким образом, речь идет о долговременных и широкомасштабных тенденциях, которые, подобно знаменитому «кроту истории» Гегеля, роют медленно, но надежно.

 

 

 

Однако выбивают общество из колеи, выводят его из состояния равновесия не структурные, а случайные причины. Их диапазон широк: от резкого скачка цен или вопиющего политического скандала до военного поражения и спонтанного начала массовых акций протеста. От использования неоправданных, с точки зрения общества, репрессий до ощущения национального унижения и морального негодования в связи с фальсификацией выборов.

 Нетрудно вспомнить, что первой русской революции 1905 г., а также Февральской революции 1917 г. предшествовали серьезные военные неудачи. Революция в Тунисе 2010–2011 г. разворачивалась на фоне высокой инфляции, а непосредственным толчком к началу массовых выступлений стало самосожжение торговца – жертвы полицейского вымогательства и произвола властей. «Оранжевая» революция на Украине в ноябре 2004 г. началась как протест против массовых фальсификаций на президентских выборах. Аналогичным образом начинались и массовые протесты в России в декабре 2011 г. Вторая украинская революция стартовала в ноябре 2013 г. как реакция на намерение украинской власти отсрочить подписание Ассоциации с Евросоюзом, что было воспринято как результат давления со стороны России.

 

 

 

Как мы видим, причины-поводы революций могут быть самыми разнообразными, включая даже весьма экзотические. Так, в августе 1830 г. поводом для революции в Бельгии послужила пьеса «Немой из Портичи». Правда, дабы случайные причины сработали, приведя к революции, необходимо, чтобы государства и режимы уже были подточены действием структурных факторов.

 Так или иначе, совокупное воздействие структурных и случайных причин приводит страну в неустойчивое равновесие, в рамках которого вспыхивает и развивается революция. Пять элементов формируют это неустойчивое равновесие.

 

 

 

Первый – проблемы в экономической и фискальной сфере, провоцирующие бюджетные трудности и снижающие доходы населения в целом. Это снижение касается в том числе опоры власти – чиновников и военных. Власть обычно пытается разрешить проблему усилением фискального давления или путем внешних заимствований.

 Второй – «растущее отчуждение и оппозиционные настроения в среде элит» [30] . Отчуждение возникает, когда некоторые элитные группировки начинают чувствовать себя обойденными.

 

 

 

«Третий элемент – революционная мобилизация, опирающаяся на нарастающее народное возмущение несправедливостью. Это возмущение не обязательно оказывается следствием крайней нищеты или неравенства. Люди скорее чувствуют, что теряют положение в обществе по причинам, которые нельзя считать неизбежными и в которых нет их вины» [31] .

 Здесь обращает на себя внимание следующая мысль: вопреки популярному мнению, бедность и нищета не служат питательной почвой революционных настроений. Не обязательно ведет к революции и массовое обнищание. Все зависит от того, как люди воспринимают происходящее с ними.

 

 

 

Если ухудшение жизни происходит по объективным причинам (войны, природные катастрофы, внешние экономические кризисы и проч.), а тяготы распределяются поровну, то отношение к нему более-менее терпимое. Но если люди полагают, что их проблемы вызваны несправедливыми действиями элит и правителей, то обнищание способно быстро накалить ситуацию. Как ранее отмечалось, у всех без исключения революций общее ключевое слово – «справедливость!». И не имеет значения, что под нею понимается.

 Каждая группа людей и даже любой отдельно взятый человек, участвующие в революции, наполняют понятие «справедливости» собственным содержанием. Весьма вероятно, эти содержания диаметрально противоположны. Но сие не важно. Важно другое: главным воплощением зла все участники революции считают власть, а главным условием реализации справедливости – ее свержение.

 

 

 

Концепт справедливости выступает смысловым ядром четвертого элемента неустойчивого равновесия – революционной идеологии, которая предлагает «убедительный и разделяемый всеми нарратив сопротивления», объединяет «недовольство и требования населения и элит», устанавливает «связь между различными группами» и способствует их мобилизации [32] .

 Революционная идеология может быть религиозной, светской или идеологией национального освобождения, а может объединять в себе все эти компоненты. Причем религиозный характер революционных идеологий отнюдь не только достояние прошлого. Идеология пуританизма вдохновляла Английскую революцию середины XVII в., а идеология исламского фундаментализма – иранскую революцию 1979 г. Исключительно светский характер носила идеология революций, волнами накатывавших на Европу с конца XVIII в. А вот, скажем, в идеологии «арабской весны» 2010–2012 гг. светские мотивы требовавшей демократии восставшей молодежи причудливо сочетались с фундаментализмом «братьев-мусульман» и джихадистов.

 

 

 

Но, опять же, важна не форма и даже не содержание, а мобилизующая способность. В этом смысле к революционной идеологии предъявляются очень простые (на первый взгляд) требования: она должна объединять всех восставших; она должна успешно демонизировать режим и внушать революционерам чувство убежденности в правоте своего дела.

 Исходя из этих требований, революционная идеология не может и не должна быть точной, продуманной и обстоятельной. Революционная идеология – это жизнеутверждающий миф. Не более. Но и не менее. У мифа один-единственный критерий эффективности: в состоянии ли он повести за собой общество или же нет. Все остальное – логическая непротиворечивость, обоснованность, системность – не только не имеет никакого значения, но даже вредно для дела революции. Успех мобилизации обеспечивают простые, понятные и зажигательные фразы-образы.

 

 

 

В этом смысле большевистские лозунги «Вся власть Советам!», «Землю – крестьянам!», «Заводы и фабрики – рабочим!», «Мир – народам!» по сей день остаются непревзойденными.

 Исходя из обширного исторического опыта, Голдстоун резюмирует: «Эффективнее всего работают расплывчатые или утопические обещания лучшей жизни в сочетании с подробным и эмоционально убедительным изображением невыносимой несправедливости и неизбежных пороков существующего режима» [33] .

 

 

 

И, наконец, пятый элемент успеха революции – благоприятная международная обстановка. «Успех революции часто зависел или от иностранной помощи, поступавшей оппозиции в трудный момент, или от отказа в помощи правителю со стороны иностранной державы. И наоборот, многие революции терпели неудачу или были подавлены интервенцией, направленной на помощь контрреволюции» [34] .

 Буржуазно-демократические революции 1848 г. в Европе были подавлены благодаря активному вооруженному вмешательству Российской империи. Красные революции 1918–1919 гг. в Венгрии и Баварии погибли из-за того, что большевистские армии не могли прийти к ним на помощь. Бескровный характер национально-демократических революций в странах «социалистического блока» на исходе 80-х годов прошлого века оказался возможен лишь благодаря отказу советского руководства от военно-политического вмешательства. Война в Донбассе в 2014–2016 гг. могла вспыхнуть и приобрести столь затяжной и кровавый характер только по причине крайнего недовольства России очередной украинской революцией – так называемой «революцией достоинства».

 

 

 

Другими словами, как свидетельствует история, в том числе свежая, иностранное (не)участие способно оказаться решающим фактором победы/поражения революции.

 Для запуска механизма революции, полагает Голдстоун, необходимо совпадение всех этих пяти элементов, что, однако, случается крайне редко. Действительно, революции происходят не каждый день.

 Но даже когда эти счастливые или несчастные – в зависимости от точки зрения – совпадения случаются, современники обычно не в состоянии их разглядеть. Более того, даже втайне или явно мечтающие о революции люди полагают их немыслимыми и невозможными. Ровно до того момента, пока невозможное не превратится в неизбежное: когда революция развернется.

 

 

 

Голдстоун выстроил стройную, логичную и, для современного уровня наших знаний, почти исчерпывающую схему. Подкупает редкое для ученого интеллектуальное смирение: исследователь признается, что даже изощренный анализ причин и факторов революций не дает ровным счетом ничего для понимания актуальной ситуации и тем более для прогнозирования.

 Это означает, что схема не может быть проверена, а потому выявленные факторы остаются не более чем корреляциями, набором сильных и слабых связей. Несколько упрощая, с уверенностью можно утверждать лишь, что во всех революциях присутствовал определенный набор факторов, причем некоторые из них могли быть выражены явственно, другие – заметно слабее.

 

 

 

Но ученые решили назвать эти факторы причинами революций, исходя из простого предположения, что у таких значительных событий, как революции, не может не быть основательных причин.

 Однако если эти причины обнаруживаются лишь постфактум, то есть когда революция уже произошла, то, с высокой вероятностью, мы совершаем бессознательный (а может, и сознательный) интеллектуальный подлог, подобно школьникам, подгоняющим решение задачи под известный результат.

 Вот как это выглядит. Если это была революция, то у нее мы находим причины. Неудавшиеся революции мы называем мятежами или еще как-то и утверждаем, что их предпосылки не созрели. Или вот еще типичное объяснение того, почему в той или иной стране с созревшими или даже перезревшими, на внешний взгляд, причинами революции она все же не происходит: отсутствует субъективный фактор, то есть группа людей, способная к революционному действию.

 

 

 

В общем, во всех анализах причин революции присутствует изрядное лукавство, а то и откровенная мистификация. Бесспорны лишь две вещи. Первая: революции происходят. Вторая: все революции обычно сопровождаются набором корреляций, которые в случае успеха объявляются их причинами. А в случае неудачи революция, как известно, называется иначе.

 

Революция как воля к борьбе и везение

Поэтому искать причины революций надо не во внешних факторах – так называемых «объективных причинах», – а в людях, которые эти революции устраивают. Ведь причины, как, впрочем, и любые внешние обстоятельства, существуют не сами по себе, а лишь преломляясь в сознании людей. Именно и только люди принимают сознательные решения о тех иных действиях и предпринимают какие-то шаги, движимые политическим расчетом, моральными императивами и сильными эмоциональными импульсами.

 

 

 

Закоперщики и участники революции не знают и не могут знать, созрели причины для нее или же нет. У некоторых из них, конечно, имеются соображения на сей счет, но цена оных мизерна. Вот Ульянов-Ленин, всю свою сознательную жизнь алкавший революции, тщательно выискивал любые намеки на нее в России и во всем мире. Ан революция произошла как раз тогда, когда даже он перестал ее ожидать.

 Но большинство людей, вовлекающихся в революционную активность, вообще не отягощено рефлексией насчет «структурных причин» и «неустойчивого равновесия». Они выходят на улицы и площади, потому что «хватит терпеть!», «надоело!», по причине беспокойного характера или за компанию. А вот что из этого получится – мятеж, массовые беспорядки и волнения или революция, – наперед не знает никто. Даже самые изощренные умы. Однако, не разбив яйца, омлет не приготовишь.

 

 

 

Конечно же, риск колоссален. На всякую удавшуюся революцию приходятся десятки абортированных, купированных, залитых свинцом и кровью. Но точно так же многие революции, могущие оказаться успешными, просто не были начаты – потому что их потенциальные организаторы не посмели «выйти на площадь в тот назначенный час».

 Вот два классических примера из русской истории. Декабристы посмели выйти на площадь, но не сделали ни шагу с нее. А ведь это пронунциаменто имело все шансы стать успешным и войти в историю под названием «революции».

 

 

 

И наоборот. Вспомните Ульянова-Ленина, который накануне 25 октября 1917 г. бросил всю свою бешеную энергию на чашу весов, кликушески призывая большевиков немедленно выступить и взять власть: «Вчера было рано, завтра будет поздно!»

 И ведь накликал! Промедли большевики пару-тройку дней, займи они более умеренную позицию, и никакого большевистского переворота не случилось бы, а Россия не была бы ввергнута в кровавый водоворот.

 Удивительная ирония истории. Истероидный неудачник Ульянов-Ленин, чьи прогнозы всю жизнь не сбывались, а надежды – рушились, один-единственный раз в своей жизни оказался прав. И эта правота, а главное, безоглядная решимость все поставить на одну карту изменили судьбы мира.

 

 

 

Воля. Решимость выступить и идти до конца – вот что составляет альфу и омегу революционной деятельности. Без воли к власти и воли к борьбе никакая «объективная» зрелость предпосылок революции не стоит ничего.

 Ведь, начиная свою борьбу, революционеры не знают и не могут знать, что их ожидает: скорая триумфальная победа, тяжелая изнурительная борьба или бесславная гибель. Но тем не менее встают на этот путь.

 Мао Цзэдун с его десятилетиями партизанской войны. Фидель Кастро и его соратники – от штурма казармы Монкада до падения режима Батисты. Аятолла Хомейни, годами окучивавший Иран из эмиграции. Ваэль Гоним, инициировавший в социальной сети Facebook мероприятия, вылившиеся в египетскую революцию 2011 г. Что они знали и могли знать о будущем? Ничего! У некоторых из них не было даже надежды. Зато была готовность к борьбе.

 

 

 

Воля к борьбе, включая готовность умирать за свои взгляды и идеалы, – абсолютно необходимое условие революции. И обратите внимание: это относится к человеческой экзистенции, а не к социологическим абстракциям.

 Если эта экзистенция отсутствует, то даже самые благоприятные условия обернутся пшиком. Как в декабре 2011 г. в России, когда организаторы протестных митингов пошли на фактический сговор с властью. А ведь ситуация тогда висела в прямом смысле слова на волоске, и Кремль был готов пойти на существенные уступки, включая досрочные парламентские выборы.

 

 

 

Почему оппозиционеры поступили таким образом? Не стоит умножать число сущностей сверх необходимого: страх – одна из самых сильных человеческих эмоций. Организаторы протестных митингов просто-напросто испугались. Смертельно испугались.

 Но, конечно, нашли достойное и даже благородное объяснение своему поведению, как находят его в подобных ситуациях почти все люди. Все же повесившийся Иуда исключительно редкий случай; обычно предатели наслаждаются полученными сребрениками, а сейчас еще и публично похваляются собственным предательством. Мол, вовремя предать – и не предать вовсе, а предвидеть.

 

 

 

Надо честно признать, что страх перед необходимостью сделать решительный шаг имеет веское историческое обоснование. На всякого революционера-триумфатора придутся десятки и сотни проигравших – безвестных и известных бойцов против диктаторских режимов. Их самоотверженные и мужественные действия не привели к успеху: революции не вспыхнули или были подавлены, а революционные активисты – уничтожены. Филиппинец Бенигно Акино и никарагуанец Аугусто Сандино. Чилиец Сальвадор Альенде и аргентинец Че Гевара. И это лишь самые известные. А сколько безвестных героев кануло в Лету.

 

 

 

Но если ты взялся заниматься политикой, пошел в оппозицию и проклинаешь «кровавую гэбню», то будь готов идти до конца. Никогда и нигде в мире ни один режим не рухнул под тяжестью собственных ошибок и преступлений. Он может рухнуть только под давлением изнутри или извне.

 Только предприняв решительные шаги, можно понять, благоприятна ситуация для перемен или же нет. До начала действия знать этого просто нельзя, можно лишь инсинуировать на сей счет – с той или иной степенью убедительности.

 

 

 

Благоприятность ситуации означает не столько зрелость объективных факторов революции, сколько уникальную констелляцию здесь-и-сейчас, позволяющую выступить именно в данный момент и добиться успеха. Это тот переломный момент политической динамики, который афористично сформулировал Ленин: «Вчера было рано, завтра будет поздно!»

 Далеко не всегда он выражен явно и потому нередко остается незамеченным. Однако в некоторых революциях хорошо видна критическая черта, которая отделяет легальный протест от революции, обрушивающей прежнюю легальность.

 

 

 

В Американской революционной войне, более известной в России как Война за независимость, такой чертой стало «бостонское чаепитие» 16 декабря 1773 г. В России 1917 г. – выступление большевиков 25 октября 1917 г.

 И подобные поворотные моменты отнюдь не только достояние отдаленной истории. Нечто близкое по духу и значению случилось буквально на наших глазах в Киеве 21 февраля 2014 г., когда «сотник» Владимир Парасюк, самовольно поднявшись на трибуну Евромайдана, выразил недовольство излишне осторожной, по его мнению, линией лидеров украинской оппозиции и поклялся повести своих хлопцев на вооруженный штурм администрации президента, если Янукович не уйдет в отставку до 10.00 следующего дня.

 

 

 

В тот момент устами деревенского парубка говорила сама История. Ну, а что вы хотите? Дух Истории веет где хочет и находит для выражения своей воли тоже кого хочет. Политически и психологически выступление Парасюка переломило ситуацию, превратив массовые протесты в победоносную революцию. И кто знает, что было бы, пойди лидеры Майдана на компромисс с Януковичем.

 А вот в России такими поворотными моментами могли бы стать митинги 10 и 24 декабря 2011 г. и, не исключено, 4 февраля 2012 г. Могли бы, но не стали. Почему? А не нашлось своего сотника Парасюка. Не оказалось на трибуне митинга человека, способного кожей почуять переломный характер ситуации и призвать к немедленному политическому действию. Пар ушел в свисток – в скандирование лозунгов «Мы здесь власть!» и «Мы придем еще!».

 

 

 

То была даже не политическая ошибка, а элементарная глупость. Забавно, что оппозиционеры, которых власть с маниакальной настойчивостью обвиняет в подготовке «цветной» революции, не удосужились даже заглянуть в «библию» современных революций – брошюру Джина Шарпа «От диктатуры к демократии». А старина Шарп в своем эссе, удачно сочетающем идеалистический пафос с политической инструментальностью, предостерегает оппозиционеров, которые «наивно считают, что, если они просто будут настойчиво, твердо и достаточно долго провозглашать свою цель, она каким-то образом осуществится» [35] .

 

 

 

Когда призывы к действиям и сами попытки действий наконец проявились – 5 марта и 6 мая 2012 г., – было уже поздно. Уникальный момент, когда оппозиция в состоянии бросить решительный вызов режиму и надломить его, никогда не бывает длительным. Это даже не окно возможностей, а форточка или щелочка.

 Конечно же, в России были люди, почувствовавшие уникальную благоприятность политического момента. Но это как раз тот случай, когда бодливой корове бог рогов не дает. Известный писатель и радикальный политик, глава бывшей Национал-большевистской партии и действующей «Другой России» Эдуард Лимонов буквально умолял организаторов оппозиции не переносить митинг с Театральной площади на Болотную.

 

 

 

Его точка зрения выглядела резонной. Несколько десятков тысяч людей (а проходи митинг на Театральной площади, то и сотня – полторы сотни тысяч) в центре города, в шаговой доступности от здания Государственной думы, составили бы горючую массу, способную легко воспламениться от призывов и двинуться вперед. И вряд ли бы их смогли остановить.

 Однако небольшая группа сторонников Лимонова, оставшихся на Театральной площади, политической погоды сделать не могла.

 А вот организаторы митинга впоследствии даже публично похвалялись тем, как «ловко» они договорились с московской и федеральной властью о переносе места проведения оппозиционного митинга [36] . Почему они пошли на это? Боялись. Но отнюдь не власти. Скорее, такого непредсказуемого развития ситуации, при котором наверх вышли бы радикальные элементы протестующих, включая русских националистов. А при подобном гипотетическом раскладе лидеры оппозиции не только перестали бы быть лидерами, но и могли оказаться пострадавшей стороной.

 

 

 

И как раз этот эпизод со всей очевидностью показал, что подобные лидеры по самой своей природе неспособны бороться за власть. Да и, возможно, вообще неспособны бороться. Они могут лишь имитировать протест и имитировать борьбу.

 Настоящая, подлинная политика случается там и тогда, где и когда возникает непредвиденная, критическая ситуация. Именно кризис проверяет людей на подлинность: кто они и чего стоят. И революция – это как раз самая суровая экзаменовка подлинности притязающих заниматься политикой, в первую очередь наличия у них властного инстинкта.

 

 

 

Итак, воля и удача. Вот как побеждают революции. А в неуспешных, провалившихся или раздавленных революциях присутствует только воля.

 Однако автор этих строк вовсе не безудержный волюнтарист, хотя такое впечатление может и возникнуть. Моя идея несколько иная. Решение о действии или бездействии принимают только люди. Однако, как мы уже знаем, они не в состоянии объективно оценить готовность ситуации к революции. Такого аналитического инструментария попросту не существует.

 Поэтому решающим элементом революции оказывается субъективный фактор в самом что ни на есть прямом смысле слова. И неважно, идет ли о речь о формальной организации, партии «нового типа», группе единомышленников, совокупности объединившихся через сеть активистов; неважно, идет ли речь о вооруженной борьбе или мирном протесте. В конечном счете судьбоносное (или роковое) решение принимает всего один или несколько человек, исходящих из собственной оценки ситуации. Насколько реалистична эта оценка, можно узнать, лишь начав действие.

 

 

 

Большинство тех, кто рискнул, в конечном счете проиграли. Но они хотя бы попробовали. А те, кто не рискнул, обречены втайне вздыхать и жалеть об упущенных победах и несостоявшихся триумфах.

 

Важность идентификации неравновесного состояния

Единственный совет, который можно дать не желающим безоглядно и бессмысленно бросаться в пучину революционной активности, – это попытаться разглядеть в актуальной ситуации элементы неравновесного состояния. Хотя их присутствие не означает ни неизбежности революции, ни тем паче ее «автоматического» свершения, обнаружение этих элементов, особенно в «зрелом» (то есть хорошо проявленном) состоянии, должно вызвать интерес аналитиков, настороженность власти и надежду у оппозиции.

 

 

 

В данном случае я воспользуюсь схемой Голдстоуна, который, напомню, выделял пять элементов неравновесного состояния: «экономические или фискальные проблемы, отчуждение и сопротивление элит, широко распространенное возмущение несправедливостью, убедительный и разделяемый всеми нарратив сопротивления и благоприятная международная обстановка» [37] , и применю ее к анализу революций постсоветского пространства последних десяти-пятнадцати лет. Речь идет о следующих революциях: «революции роз» ноября 2003 г. в Грузии, «оранжевой» революции ноября 2004 г. – января 2005 г. и «революции достоинства» ноября 2013 г. – февраля 2014 г. на Украине, «тюльпановой» революции марта 2005 г. и революции апреля 2010 г. в Киргизии.

 

 

 

Каждый из элементов неравновесного состояния будет рассмотрен по отдельности. Но при этом сразу предупреждаю внимательных читателей, что, как обычно это и бывает, в конкретно-исторических условиях теоретические выкладки реализуются не в чистом виде, а во всем богатстве конкретных проявлений. Иначе говоря, в постсоветском пространстве эта схема претерпела изрядные перемены.

 

Как и на что влияет Запад

Целесообразно начать с «роковой», по мнению российской власти, роли Запада в организации «цветных» революций. Зарубежное участие в политических событиях, с точки зрения Кремля, автоматически лишает эти события революционного статуса и однозначно квалифицирует их как мятеж или государственный переворот.

 

 

 

Это убеждение настолько глубоко и прочно овладело кремлевскими умами, что глава российского МИДа Сергей Лавров в октябре 2015 г. даже предложил закрепить на международном уровне принцип непризнания революционных режимов. Вот дословная цитата: «Мы хотим обсудить со всеми странами-членами [ООН. – В.С.] возможность принятия декларации, которая четко подтвердила бы принцип невмешательства во внутренние дела государства и принцип, […] гласящий, что страны, в которых переход власти осуществлен не конституционным путем, а путем государственного переворота, не могут быть нормальными членами международного сообщества – такие способы смены власти неприемлемы» [38] .

 

 

 

Все революции нарушают конституцию – иначе и быть не может, ибо революция по сути своей разрыв легальности. Но это вовсе не означает нелегитимности революций, если признавать демократический принцип верховенства воли народа, народного волеизъявления как источника власти и закона. Он, кстати, зафиксирован и в Конституции Российской Федерации: «Единственным источником власти в Российской Федерации является ее многонациональный народ».

 Революция как раз предстает высшим воплощением, апофеозом легитимности, ибо реализует волю народа прямо и непосредственно. И это прямое и непосредственное волеизъявление народа находится выше конституции, стоит над ней.

 

 

 

Ирония в том, что на позиции безусловного легализма (и тем самым отрицания легитимности) настаивают власти Российской Федерации, которая ведет свое правопреемство от Советского Союза. Ну, а уж с каким пренебрежением ко всем правовым и моральным нормам и традициям возникала «Страна Советов», слишком хорошо известно.

 Так или иначе, истерические заклинания о «нелегитимности» революций не в состоянии изменить мировую историю, которая однозначно свидетельствует: зарубежное участие в революциях не исключение, а норма.

 

 

 

Это участие носит двоякий характер: заграница может помочь оппозиции, а может – контрреволюции. Формы и методы этой помощи на протяжении XIX века и большей части XX века не отличались особым разнообразием. Деньги, поставки оружия и комиссаров, открытое или полуприкрытое вооруженное вмешательство. В общем, императив насилия.

 В начале XXI века формы и методы внешнего влияния на революционные события стали более изощренными и разнообразными: на смену вооруженному экспорту революции и грубому давлению пришла soft power («мягкая власть») – влияние через культуру, ценности, образ жизни и институциональные сети в лице разного рода общественных, просветительских, благотворительных, правозащитных и прочих НКО, разово или постоянно получающих иностранные гранты.

 

 

 

Именно НКО рассматриваются Кремлем как ударный отряд финансируемой из заграницы «цветной» революции. Летом 2012 г. в закон «О некоммерческих организациях» срочно были внесены и приняты поправки, вводящие статус «иностранного агента». Этот статус применялся к организациям, которые занимались политической деятельностью в России, получая иностранное финансирование. Характерно, что изменения в закон вносились летом 2012 г., по горячим следам массовых выступлений против фальсификации результатов парламентских выборов декабря 2011 г.

 

 

 

Попробуем разобраться в этом вопросе. Действительно, Евросоюз и США оказывали поддержку – финансовую, организационную и др. – многочисленным НКО в Грузии, на Украине и в России. Масштабы этой поддержки порою весьма значительны. Так, по данным Минюста, в 2014 г. в России 4108 НКО получили из-за рубежа финансирование, в общей сложности превышающее 70 млрд рублей.

 Однако лишь 52 организации из 4108 НКО (то есть 1,3%) получили статус «иностранного агента», то есть могли быть сочтены политическими организациями. При этом, по словам тогдашнего уполномоченного по правам человека в России Эллы Памфиловой, которую трудно назвать оппозиционером или даже сочувствующей оппозиции, критерии отнесения к «политической деятельности» настолько размыты («практически любая деятельность НКО может быть признана и признается „политической“»), что большинство из этих 52 организаций оказались в перечне «иностранных агентов» незаслуженно [39] .

 

 

 

Оказывается, Запад «сажает на гранты» отнюдь не политических активистов, а предпочитает оказывает поддержку совершенно иным видам деятельности, которые в широком смысле слова можно назвать формированием гражданского общества. Но именно это – формирование гражданского общества и любая (даже неполитическая) гражданская активность – и воспринимается российской властью как кардинальный вызов самой себе.

 В общем, российская власть правильно оценивает ситуацию. Внешнее влияние, понимаемое как soft power, – это влияние в первую очередь социокультурное. То есть продвижение определенных ценностей, культурных моделей и образа жизни. И лишь опосредованно – продвижение идеологии. Однако такое влияние оказывается более эффективным и более долгосрочным, чем военные завоевания, политическое подчинение, административный нажим и идеологическая накачка.

 

 

 

Отвечая однажды на вопрос, что же привело к падению коммунизма, последний советский лидер Михаил Горбачев ответил в не свойственной ему афористичной манере: «Культура». «Бархатные» революции рубежа 80-90-х годов прошлого века были подготовлены социокультурной трансформацией социалистических обществ. Аналогичная по масштабу и вектору трансформация стала благоприятной почвой «цветных» революций.

 Существо этой трансформации состояло в том, что Запад, и именно Запад, стал для постсоветских обществ желательной нормой и образом будущего. Запад в качестве цели стремления и модели для подражания значительно привлекательнее России, несмотря на несравненно более тесные связи постсоветских стран именно с Россией и общий с нею культурно-исторический багаж.

 

 

 

Конечно, восприятие Запада в данном случае носило и носит идеализированный характер. Но это, в общем, не важно, ибо речь идет о Западе-как-утопии, составляющей важную часть революционного мифа.

 В этом смысле показателен спусковой механизм «революции достоинства» (Евромайдан) на Украине. Она стартовала в ноябре 2013 г. как протест против приостановки правительством Азарова-Януковича подписания соглашения об ассоциации Украины и Евросоюза. Впоследствии эти протесты переросли (во многом благодаря глупым действиям официального Киева) в революцию, но начиналось все как стремление в Европу, на Запад.

 

 

 

В символическом плане это в конечном счете был выбор между Россией и Западом. Однако предпочтение Запада не обязательно вело за собой отталкивание России. И, насколько можно судить по данным социологии, большинство украинского общества не воспринимало ситуацию как обреченную на противостояние и не считало его желательным. Но тут уже постарался Кремль, который собственными усилиями перевел преимущественно символический конфликт в плоскость актуальной конфронтации.

 Его политика в отношении происходящего в Киеве и на Украине носила ярко выраженный и последовательно контрреволюционный характер. Не доверяя Януковичу и даже презирая его, официальная Москва тем не менее однозначно поставила на незадачливого украинского лидера. (Будто России мало было 2004 г., когда поддержка Януковича обернулась для официальной Москвы чудовищным конфузом.) Тем самым Кремль лишил себя возможности гибкого реагирования на динамичную ситуацию с непредсказуемым финалом.

 

 

 

Ну, а уж история с присоединением Крыма и активное вмешательство России в войну на Донбассе окончательно превратили Украину и Россию во врагов. Что вовсе не было неизбежностью и совершенно точно не вытекало из Евромайдана.

 Надо отдавать себе ясный отчет в том, что избранная Россией стратегия силовой контрреволюции была безусловным результатом проигрыша на социокультурном и ценностном поле, фактическим признанием непривлекательности российского образа жизни и открываемых Россией перспектив. Современные постсоветские общества, особенно молодежь и средний класс, имеют возможность сравнивать и выбирать. И если на рубеже 80-90-х годов прошлого века, во время крушения СССР, представление о Западе носило исключительно некритический и фантасмагорический характер, то в наше время это уже оценка, основанная в том числе на массовых практиках, а потому отличающаяся заметно большим реализмом (что, однако, не исключает мифологизации Запада теми, кто не включен в подобные практики).

 

 

 

Основной поток трудовой эмиграции из Украины и Молдавии (а также значительная часть трудовой миграции из Белоруссии) уже давно направлен в Европу, а не в Россию. Европа – важный источник финансовых поступлений в эти страны, но, главное, она значительно привлекательнее России, которая все чаще выглядит антимоделью, а не образцом подражания для постсоветских обществ. Молодежь Грузии и Молдавии полностью, а Украины – в значительной мере – в ценностном и культурном отношениях ориентирована прозападно. Для нее мало что значат общая советская история и экономическая зависимость их стран от России. Прозападная ориентация превалирует и среди белорусской молодежи, со всей очевидностью указывая вероятное будущее Белоруссии.

 

 

 

Говоря без обиняков, Россия в ее нынешнем виде обречена проигрывать соревнование Западу в части привлекательности для постсоветских обществ. Поэтому ей не остается ничего другого, кроме насилия, давления и попыток сохранения в постсоветском пространстве статус-кво. Ибо любое изменение последнего влечет для России существенные геополитические потери.

 Правда, НКО и «подрывная деятельность» Запада здесь совершенно ни при чем. Напомню, что в отношении постсоветского пространства (за исключением Прибалтики) Россия всегда обладала несравненно большим потенциалом влияния, чем любой из внешних игроков. Масштабные экономические связи, общее прошлое, принадлежность немалой части элиты к советско-партийной номенклатуре, русский язык как lingua franca бывшего СССР – в общем, и hard power, и soft power были на стороне Москвы. И если она не смогла (не захотела, не умела – нужное подставить) использовать собственные преимущества, то это вопрос, в первую очередь и исключительно, к качеству российской элиты.

 

 

 

Справедливости ради отмечу, что порою Россия предпринимала попытки использовать свой потенциал. Однако делалось это настолько топорно и неумело, что скорее отвращало от России ее симпатизантов и вредило ее влиянию. Классическим примером здесь может служить открытое и активное вмешательство Кремля в президентские выборы на Украине в 2004 г., когда Владимир Путин не только фактически участвовал в избирательной кампании Виктора Януковича, но еще и умудрился дважды поздравить его с победой на выборах. А в конечном счете Янукович проиграл, что выглядело личным поражением Путина. И дальнейшие российско-украинские конфликты, в частности, печально знаменитая «газовая война» в бытность украинским президентом Виктора Ющенко, вероятно, были во многом продиктованы этой личной обидой.

 

 

 

Проигрывая Западу в смысле притягательности, Россия тем не менее остается привлекательной для своих азиатских соседей. Основной поток трудовых мигрантов из постсоветской Средней Азии направляется именно в Россию. В данном случае мы наблюдаем давнишнюю историческую закономерность: если для Запада Россия выглядит Востоком, то для Востока она выглядит Западом [40] .

 В киргизском революционном мифе отсутствовал элемент Запада; впрочем, России в этом мифе тоже не нашлось места. Характерно, что даже изощренные российские конспирологи не смогли обнаружить в обеих киргизских революциях и намеков западного влияния. Значит, не все революции можно считать государственными переворотами прозападных сил?

 

 

 

Если резюмировать, то ключ к влиянию Запада на постсоветскую динамику не в грантах, НКО и «заговорах», а в самом факте собственного существования как привлекательной политической и социоэкономической модели и умении эту модель рекламировать. Запад выглядит более эффективным, гуманным и справедливым, экономически и технологически более развитым обществом, чем Россия.

 Поэтому Запад оказывается важным элементом революционной утопии. Также он оказывает организационную, финансовую и технологическую помощь оппозиции и может выступить посредником между конфликтующими сторонами в случае развертывания революционного процесса. Однако само по себе внешнее влияние неспособно спровоцировать революционную динамику. Это все равно что считать, будто движения флюгера вызывают ветер.

 

 

 

 

Бедность, нищета и революция

«Геополитический заговор» как причина революции – мифологема правящей элиты. Но есть и народный миф о революции, согласно которому революции происходят по причине массового обнищания: люди выходят на улицы, когда они больше не могут терпеть бедность и когда им, в прямом смысле слова, нечего есть.

 В России этот миф питается инерцией советской социализации: в советских школьных учебниках и коммунистической пропаганде дореволюционная Россия представлялась царством массовой нищеты и голода. И хотя теперь мы знаем, что то была фальсифицированная картина, и хотя царская Россия не была раем на земле, то уж совершенно точно она не была адом, миф о нищете и голоде как первопричине революции обладает безусловным обаянием для массового сознания.

 

 

 

Но не только для массового. Вождь большевиков Владимир Ленин заочно полемизировал на сей счет с блестящим политическим мыслителем, французом Алексисом де Токвилем. (Здесь надо уточнить, что де Токвиль умер еще до рождения Ульянова-Ленина.)

 Так вот Ленин считал важной причиной революции социоэкономический кризис и обнищание низов («обострение, выше обычного, нужды и бедствий угнетенных классов», в его формулировке). Де Токвиль на примере Великой французской революции показывал, что к революции парадоксальным образом ведет не ухудшение, а улучшение социоэкономической ситуации, сопровождающееся быстрым ростом массовых притязаний, для удовлетворения которых не хватает ресурсов. Иначе говоря, революция политическая и социальная начинается с революции ожиданий.

 

 

 

Хотя исторический опыт революций настолько обширен и разнообразен, что из него можно извлечь убедительные аргументы в пользу обеих точек зрения, современная наука, пусть с важными оговорками, опровергает Ленина и склоняется к позиции де Токвиля. «И все же революции, как правило, вызываются не нищетой». «На самом деле революции чаще происходят не в самых бедных странах, а в странах со средним уровнем доходов», – утверждает Голдстоун [41] .

 Обнищание населения как революционный фактор имеет значение не само по себе, а в связи с другими факторами и в широком контексте. Бедность и нищета могут привести к покорности и пассивности. Ведь для любых протестных действий нужны усилия и ресурсы – а крайняя нищета и жесткая иерархизированная система лишают общество ресурсов, оставляя ему лишь одно желание: выжить. Более того, практически все религиозные доктрины оправдывают неравенство и нищету как естественный порядок вещей.

 

 

 

Для революций важно не абсолютное, а относительное обнищание. Это ситуация, при которой общество жило все лучше и верило в долговременность повышательного тренда, но сим надеждам в силу тех или иных причин (война, экономический кризис, природная катастрофа, неумелое управление и др.) суждено было обрушиться. Именно срыв надежд делает невыносимым неравенство и порядок вещей, которые прежде выглядели вполне приемлемыми.

 Зачастую политической революции предшествует «революция ожиданий». Что это такое? Представим себе следующую типическую ситуацию. Страна имярек пребывает в восходящем экономическом тренде. Высокие цены на промышленную продукцию, сельскохозяйственные культуры или природное сырье, которыми богата страна, обеспечивают устойчивый рост доходов – государства, элит и населения. Понятно, что в недемократических системах эти доходы распределяются несправедливо, а львиную долю доходов отчуждает в свою пользу правящее сословие и экономическая верхушка. Вместе с тем экономический подъем обеспечивает заметный рывок для части общества, которая связана с обслуживанием экспорта и/или растущих отраслей экономики. Помимо элит важным бенефициаром становится растущий – по численности, доходам и амбициям – городской средний класс. Но благодаря общему росту доходов улучшается и жизнь населения страны в целом.

 

 

 

Работает закон возвышения потребностей. Люди привыкают к росту своих доходов и к приятным тратам. Они начинают ездить отдыхать за границу, причем дважды в год; они каждые полгода меняют мобильный телефон, а раз в два года – автомашину; они покупают в ипотеку городскую квартиру и начинают строить загородный дом.

 И хотя в обществе много ворчат и жалуются на казнокрадство, коррупцию и злоупотребления власть имущих, это возмущение носит неглубокий характер и не толкает людей к протестным политическим действиям. Ведь им есть чего терять – благоприятную перспективу. В силу присущего всему роду человеческому когнитивного искажения – бессознательной привычки абсолютизировать и экстраполировать статус-кво, сегодняшнее положение вещей – общество пребывает в безмятежной уверенности, что благоприятная экономическая ситуация и возможность обогащения теперь будут всегда.

 

 

 

«Счастье было так возможно, так близко». Но вдруг – а это всегда случается вдруг – происходит обрыв надежд и ожиданий. По каким угодно причинам: изменилась экономическая конъюнктура, рынок перенасыщен, появились влиятельные экономические конкуренты, ухудшилась международная ситуация, началась война и др. Для общества результат один: процветание закончилось, наступило время «тощих коров».

 И тогда после первого шока и детских надежд, что все скоро образуется, вернется на круги своя, надо лишь немного обождать, возникает мрачная свинцовая уверенность, что кризис – это всерьез и надолго, что прежней жизни уже не будет. Обрушение массовых надежд и ожиданий всегда чревато раздражением и агрессивным недовольством. Тем более когда люди начинают вслух задаваться вопросом: почему элита по-прежнему роскошествует, в то время как все мы стали жить заметно хуже? В новой ситуации несправедливость и злоупотребления возмущают людей гораздо сильнее, чем прежде. И у этого возмущения гораздо больше шансов вылиться на площади и улицы.

 

 

 

Еще одним обстоятельством, превращающим экономику per se, а не только неравенство и нищету, в потенциально революционный фактор, оказывается возможность сравнения. Особенно важно это для современного мира, который несравненно прозрачнее, чем двести, сто или даже двадцать лет тому назад. Почему мы живем хуже, чем соседние страны, хотя начинали одинаково? Это вопрос, которым люди просто не могут не задаваться.

 Восточные немцы и обитатели «социалистического лагеря» в ходе «бархатных революций». Советские граждане на рубеже 80-90-х годов прошлого века. Украинцы в 2004 г. и 2013 г. И ответ предреволюционного общества на этот вопрос весьма неприятен для правящих режимов.

 

 

 

Однако собственно для революции принципиально важно, чтобы массовое недовольство ухудшающейся экономической ситуацией обрело идеологическое и культурное выражение в виде революционной идеологии. Без такой идеологии оно обернется бунтом или волнениями.

 Как эти теоретические выкладки выглядят на практике?

 В Грузии накануне «революции роз» ноября 2003 г. и в Киргизии перед «тюльпановой» революцией марта 2005 г. социоэкономическое положение было настолько ужасающим, что впору говорить об абсолютном обнищании.

 

 

 

Но зато Украина в течение двух-трех лет перед «оранжевой революцией» 2004 г. наслаждалась беспрецедентным экономическим ростом, составлявшим 12–14% в год. Этот рост сформировал обширный украинский средний класс, пробудил к жизни его политические амбиции и повысил притязания украинского общества в целом. В данном случае произошла классическая революция ожиданий.

 В преддверии «революции достоинства» 2013 г. экономическая ситуация на Украине выглядела хуже, чем в 2004 г., хотя и не была столь уж нетерпимой. Общество возмущалось не столько стагнирующим жизненным уровнем, сколько зашкаливающей коррупцией, социальным неравенством, цинизмом и бьющей в глаза пошлой роскошью правящего класса. И это массовое, но глухое недовольство приобрело смысл и мифомотор, соединившись с идеей движения на Запад. Так возник Евромайдан.

 

 

 

Несколько расширив перспективу, мы увидим похожую комбинацию в «арабской весне» 2010–2011 гг.: массовое недовольство снижением жизненного уровня и коррумпированной властью в сочетании с мифомотором. Правда, в этом случае можно было наблюдать даже два мифомотора, соединившихся в фантасмагорической комбинации: связанный с Западом демократический миф и традиционалистский исламистский миф.

 Так или иначе, резкое ухудшение народного благосостояния не служит первопричиной революции и не обязательно ей предшествует. Уровень жизни имеет значение не сам по себе, а только в сочетании с другими факторами, которые усиливают воздействие обнищания либо, напротив, способны компенсировать его отсутствие, как это было на Украине в 2004 г.

 

 

 

В то же самое время даже самое драматическое падение жизненных стандартов, взятое в отдельности, не ведет к революции. На той же самой Украине экономическая ситуация накануне президентских выборов 2010 г. была несравненно хуже, чем в 2004-м.

 Все дело в том, как воспринимаются бедность и нищета. А это зависит от контекста и социокультурной рамки. То, что выглядело приемлемым в одной ситуации, может оказаться абсолютно нетерпимым в изменившихся условиях или в сравнении с соседями. Нетерпимым, ибо несправедливым.

 

 

 

 

Справедливость – ключевой элемент революционной мифологии

Еще Платон и Аристотель полагали главной причиной революций социальную несправедливость. Соответственно, главным революционным лозунгом становилось восстановление справедливости. Можно сколько угодно доказывать с цифрами и фактами в руках, что постреволюционный порядок чаще всего не был более справедливым, чем дореволюционный. Не говоря уже об огромных материальных, социальных и антропологических потерях, понесенных обществом во время революции.

 

 

 

Однако люди, что называется, крепки задним умом. В то же время они не способны представить будущее качественно иное в сравнении с настоящим. Неспособность помыслить будущее, которое кардинально отличается от настоящего, – это общечеловеческая черта, которая относится к числу так называемых «когнитивных искажений» – эволюционно сформировавшихся дефектов восприятия и мышления.

 Другими словами, когда люди стремятся к справедливости и совершают революцию, они не в состоянии вообразить себе ее последствий. Нет сомнений, что если бы французы 14 июля 1789 г. представляли, что последует за взятием Бастилии, какая вакханалия кровавого террора, насилия и войн обрушится сперва на Францию, а затем на всю Европу, то они бы никогда не дали старт революции, ставшей великой общеевропейской бойней. Аналогично – русские в феврале 1917 г. Но человеческое воображение оказывается слишком бедным, чтобы помыслить такое.

Валерий Соловей